Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

был неимоверно волосат, на черепе же красовалась лысина, обведенная, словно венком, кустиками черных волос; причудливое впечатление производила эта голова с утиным носом, посаженная на короткую шею.

– Привет тебе, о всеблагой величайший император Нерон, – с такими словами капитан Квадрат предстал перед Теренцием.

Он сказал это бесцветным, флегматичным голосом, но при этом с такой силой шлепнул Теренция по заду, что тот со стоном отскочил. Кнопса и Требония капитан Квадрат приветствовал подобным же образом. По сравнению с его коварной, сухой веселостью шутки Кнопса были детской забавой, а Требоний рядом с благодушным соперником живо утратил свою бодрость.

Капитан Квадрат пожелал прежде всего получить представление, как он выразился, о физических возможностях своих «пансионеров», и с этой целью он заставил их проделать солдатские упражнения. Кнопс живо повиновался, прыгал и приседал по команде Квадрата. Нерон же, в сознании своего «ореола», и Требоний, в сознании своей силы, не слушали команды и упорно оказывали пассивное сопротивление. Флегматичного Квадрата это радовало. У него были время и средства сломить это сопротивление. И он сломил их. Сначала – Теренция, потом – Требония. Кожа Нерона очень скоро потеряла свою гладкость, лицо заросло свалявшейся, бурой щетиной, и прозвище Рыжебородый Малыш теперь никак не подходило к нему. Требоний тоже быстро утерял свой мужественно-статный вид, и рыжие волосики, пушком покрывавшие его тело, приобрели грязный, блекло-желтый цвет. Вскоре все трое весили меньше, чем раньше двое из них.

Натешившись над заключенными в одиночку, капитан Квадрат принялся подготовлять зрелище для толпы, о котором говорил губернатор.

Однажды все трое выведены были во двор, где их дожидались люди с досками, рубанками и пилами.

– Вот, господин фельдмаршал, – сказал Квадрат, – ты и отпрыгал свое. Вы же, милейший секретарь, – обратился он к Кнопсу, – снова сможете показать свой не раз испытанный дар зажигать массы воодушевлением. А вы, ваше величество, – обратился капитан к Теренцию, и голос его был все так же раздражающе медлителен и сух, – будете, несомненно, мне благодарны. Вы получите особенно приятную возможность показать своему народу ваше искусство.

И люди принялись пилить и строгать, они изготовили деревянные шейные колодки на всех троих, так что затылки забитых в колодки почти соприкасались, лица же их смотрели в разные стороны. Затем все трое пленников были посажены в повозку, прикованы к ней, на шеи им надели колодки, тела их скрывала как бы коробка из дерева и гипса, над которой возвышалась лишь трехликая голова. Обшивка имела форму туловища сидящей собаки; стенки этой коробки долго и тщательно обивали и оклеивали собачьими шкурами, пока все вместе не приняло вида фантастического и в то же время реального гигантского трехголового пса.

На эту счастливую идею Квадрата натолкнули слова о трехглавом псе ада, как назвал Иоанн с Патмоса на процессе христиан триумвират Теренция, Требония и Кнопса.

Кто бы ни увидел этих троих людей, забитых в дощатую и гипсовую оболочку, всякий тотчас же понимал, что имелось здесь в виду. Стражники хлопали себя по ляжкам, весь город шумно радовался, бурно приветствуя капитана Квадрата, которому пришла в голову эта блестящая идея.

«Трехглавый пес ада» пропутешествовал на своей повозке по всей стране – император, его маршал и его канцлер. Капитан избрал не прямой путь, он возил свою телегу с востока на запад, с севера на юг, через всю провинцию. За двадцать лет, со времени пышного проезда армянского царя Тиридата, который в сопровождении многих царей Востока направлялся с визитом к римскому императору, Сирия не видела более интересного зрелища. Огромные толпы шли за повозкой, это была невероятная потеха, многие считали, что мало посмотреть на трехглавого один раз, и отправлялись за ним в соседнее или даже более дальнее селение.

Прибытие трехглавого превращалось повсюду в народный праздник. Города предоставляли свои стадионы, цирки, самые большие площади для этого зрелища. И действительно, было на что смотреть.

Трехглавый пес капитана Квадрата очень отличался от того, каким рисовал его себе Иоанн с Патмоса, – он был гораздо потешней и гораздо страшней. Три лица, которые смотрели с туловища пса на толпу, были старческими лицами, грязными, сморщенными, жалкими, заросшими щетиной, при этом настолько затравленными, злыми и озверелыми, что многие, хотя трехглавый был скован и окружен стражниками, не отваживались приблизиться; дети испуганно цеплялись за платье матерей, женщины падали в истерике.

Разумеется, тот, кто подходил близко, не жалел об этом. Можно было не только ощупать эти лица, подергать их за бороды или дать затрещину. Капитан Квадрат позаботился о том, чтобы зрелище не надоедало своим однообразием. Он приказал просверлить в обшивке отверстия, и кто хотел, мог велеть трехглавому «дать лапку». И еще трехглавый должен был лаять, когда ему приказывали. Если он не повиновался, стражники пиками кололи его через отверстия.

– Гав-гав! – кричала толпа. – Полай, Рыжебородый Малыш! Полай, фельдмаршал! Дай лапку, водяных дел мастер. – Так называли Кнопса в память наводнения в Апамее.

Нерон почти все время молчал, его серые воспаленные глаза были по большей части закрыты, от него было мало толку. Самым потешным был капитан Требоний. Он обменивался крепкими словечками со своим соперником и тюремщиком Квадратом. Главной мишенью для его насмешек служили голос капитана и его утиный нос. Человек с таким трухлявым, сонным голосом, издевался Требоний, никогда в жизни не добьется настоящего авторитета у солдат, да и у баб тоже; ведь по голосу можно судить и еще кое о чем. Если вблизи находились дети, Требоний советовал им оседлать утиный нос Квадрата и покататься на нем верхом. Особенно возбуждался Требоний, когда ему, потехи ради, давали выпить. Тогда он принимался горланить, орал самым задорным и хорошеньким женщинам непристойности, предлагал переспать с трехглавым. Вокруг стояли визг и хохот.

Кнопс больше интересовался детьми. Он оглядывал их своими быстрыми глазками, очень пристально, главным образом маленьких, и с такой жадной нежностью, что матери с испугом уносили их. Он, по-видимому, не сердился на детей, даже когда они его дразнили, дергали за бороду, щипали и колотили его по лицу своими маленькими ручонками. Только однажды, когда какая-то женщина поднесла к его лицу своего смуглого трехлетнего мальчугана, чтобы тот положил ему