Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

свободно, как всеми остальными звуками в обоих языках. Если могли возникнуть сомнения в его подлинности, то исключительно из-за этого неподатливого th. И вот наконец в это лето он овладел произношением. Надо было только приложить язык к зубам, и все получалось как надо, по всем правилам – этот сюсюкающий звук, нечто среднее между «т», «с» и «в». Теперь можно быть спокойным за те слова, которых он раньше старался избегать, – например, слова, означавшие по-гречески «море» или «смерть» – «thalatta» и «thanatos». «Thalatta, thalatta», – много раз повторял он, наслаждаясь звучанием слова. Десять тысяч воинов Ксенофонта, вернувшиеся из сердца Азии и увидевшие после полного опасностей пути родное море, восклицали, вероятно, с меньшим восторгом, чем он: «Thalatta, thalatta!»

Чудесное лето близилось к концу. И вот однажды царедворец Вардан в докладе своем сделал как бы мимоходом некое сообщение, способное нарушить покой императора. Римляне, сказал он, угрожают Великому царю Артабану войной, если он не перестанет навязывать им императора, которого они не желают. Царедворец Вардан долго думал, пока нашел эту формулировку, рассчитанную на то, что Нерон начнет расспрашивать о подробностях. Вардан намерен был в осторожных словах намекнуть Нерону, чтобы тот скрылся из Ктесифона. Артабан хотел оттянуть его выдачу и полагал, что, если Нерон скроется, ему удастся на некоторое время удержать римлян от решительных шагов. Человеческие отношения непостоянны. Очень скоро они могут сложиться так, что иметь под руками своего Нерона окажется весьма кстати. Но царь не хотел нарушать буквы договора. Он строго-настрого наказал своему царедворцу, чтобы тот ни в коем случае не говорил о бегстве прямо. Наоборот, царедворцу Вардану предложено было выражаться туманно и деликатно, так чтобы Нерон сам пришел к мысли о бегстве.

Вардан был для такого задания человеком подходящим. Он выбирал мягкие, туманные, почтительные выражения, но всякий, кто захотел бы проникнуть в тайный смысл этих слов, почуял бы, что положение становится угрожающим. Нерон понял, конечно, что Рим нажимает на Артабана и Артабан предлагает ему, Нерону, бежать. Но он не пожелал серьезно отнестись к этому. Пусть Артабан ломает себе голову над тем, как выйти из затруднительного положения. У Нерона одна лишь обязанность – излучать свой «ореол», остальное его не касается. Это была дерзость со стороны Великого царя – намекнуть на то, что Нерону надо исчезнуть. Нерон даже и не помышляет о том, чтобы доставить царю это удовольствие.

Он мирно уснул в эту ночь. Во сне ему было видение. С лугов подземного царства поднялась и стала приближаться человеческая фигура; резкая, решительная, шла она по призрачным, бледным, туманным лугам, и с умилением, с нетерпением, с любопытством и радостью всматривавшийся в нее Нерон узнал свою Гайю. Она заговорила с ним так, как говорила всегда.

– Не делай глупостей, идиот! – прикрикнула она на него своим въедливым голосом. – Стоит на минуту оставить тебя одного, и ты сейчас же натворишь дел! Но теперь хватит. Вставай, дурень, и чтобы духу твоего здесь не было! Время не ждет. Беги, улепетывай, – сказала она еще, как в свое время говорила ему в Риме и позже в Эдессе.

Говоря, она становилась все более призрачной; было странно и невероятно смешно смотреть, как эта крепкая, пышнотелая женщина истаивает в призрак, – но призрак толстый, дородный, с сочным и грубым, въедливым будничным голосом, повторяющим:

– Беги, улепетывай.

Ее речь тихо-тихо, нагло и угрожающе сопровождали звуки струнных инструментов и барабанов, и на самом деле Гайя говорила стихами:

Вещь докрутилась твоя, Звезда закатилась твоя, Будешь повешен!

Нерона не встревожило это видение, скорее развеселило. Она, значит, не превратилась в летучую мышь, а осталась прежней, славной Гайей, и худо ей не было оттого, что он послал ее в царство теней. Это обрадовало Нерона, и он не рассердился на Гайю за то, что она по-прежнему считает его маленьким человеком. Ума в подземном царстве, видно, людям не прибавляется. А предостережения Гайи его только рассмешили. Так мало было сделано из того, что боги определили ему совершить; бесчисленное количество непроизнесенных речей, неисполненных ролей, непостроенных зданий ждало своего воплощения. Боги ни за что не допустят, чтобы погиб человек, которого они предназначили для свершения столь великих дел. Слова его Гайи: «Беги, улепетывай» – были попросту смешны.

Песня о горшечнике, вернувшаяся вместе с Гайей, была не столь забавна. В последнее время это насекомое оставило его в покое, досадно, что оно вернулось. Он вступил с песней в жестокий спор, он издевался над ней: «Звезда закатилась твоя», – какая ерунда… Много лет назад ему тоже говорили, что, мол, поздно уж теперь учиться правильно произносить «тэту»; если ребенком этого не усвоить, то выговорить как следует этот звук никогда не удастся. Ну, и что же? Выучился он произносить этот звук или нет? И, злорадствуя, звучно, чисто и красиво он бросал в ночь: «Thanatos, thanatos».

На этот раз царедворец Вардан очень сократил промежуток между посещениями, он был у Нерона уже на следующее утро. Снова заговорил о войне, которой римляне угрожают его господину и царю, если тот будет упорствовать и по-прежнему признавать Нерона. Вардан говорил вежливо, почтительно, но настойчивей вчерашнего. Нерон же не слышал того, чего не хотел слышать.

Еще через несколько дней явился посланный Великого царя и торжественно пригласил Нерона во дворец Артабана, где царь в присутствии двора желал сообщить Нерону нечто важное.

Это встревожило Нерона больше, чем донесения царедворца Вардана и предостережения Гайи. Ему вдруг стала ясна игра Артабана. Угроза войны с Римом – это лишь предлог. На самом деле Великий царь просто хочет избавиться от него, опасаясь, как бы «ореол» Нерона не затмил его собственное жалкое парфянское величие. Возможно, что Артабан предложит ему переселиться в более отдаленную резиденцию, в Сузы или еще куда-нибудь; возможно, он собирается сократить его двор или даже сплавить его в один из своих дворцов на крайнем Востоке, где он будет окружен темнокожими вместо цивилизованных людей. Когда какой-нибудь царь начинает завидовать