Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из недр какого-либо кармана Щелкунов извлекал чернильницу «Ванька-встанька» и несколько гусиных перьев; садился за столик, лезвием бритвы очинял перо и, посапывая, начинал писать почерком, похожим на допетровскую вязь. Если кто-нибудь приносил ему для оценки редкую книгу, Щелкунов прилагал все усилия, чтобы завладеть ею. Почти касаясь всклокоченной бородой страниц фолианта, он перелистывал его, принюхивался к переплёту и, криво усмехаясь, изрекал:
– Широко известное издание. Можете купить в любой день на развале под Китайгородской стеной. Вы просто обмишурились. Мне вас жаль. Но, в общем, могу обменять эту книжицу на…
Не дожидаясь согласия любителя, он прятал его приобретение в объёмный портфель. И никакими уговорами и силой вернуть «экспроприированную» книгу никому и никогда не удавалось.
Работу Щелкунова неоднократно наблюдал начинающий писатель К. Г. Паустовский. Заметив его интерес к своей персоне, старый журналист предложил как-то Константину Георгиевичу пойти с ним в ночлежный дом у Виндавского (Рижского) вокзала. Там проживал опустившийся тульский поэт-самоучка, у которого были письма Л. Н. Толстого.
Когда подходили к дому убогих, Щелкунов вдруг схватил своего напарника за руку и потащил к афишному столбу. Укрывшись за ним, задыхаясь, пояснил свои действия:
– Стоит, маклак! Вон видите, на тротуаре против ночлежки старик в рваной панаме, с козлиной бородой. Я взял вас, чтобы вы мне помогли.
– Чем же я могу помочь? – удивился Паустовский.
– Уведите его. Я пережду в аптеке.
– Да как же я его уведу?
– Прикиньтесь сыщиком. Он не выдержит. У него рыльце в пуху. Я сам покупал у него книги, украденные из Исторического музея.
Константин Георгиевич «прикинулся». Получилось. Но в душе остался неприятный осадок от пособничества книжному фанату. Впрочем, скоро это прошло: Щелкунов завоевал всех посетителей кафе журналистов блестящей импровизацией о книге:
«– Книга, созданная руками человека, стала такой же категорией вечности, как пространство и время. Смертный человек создал бессмертную ценность. Сквозь все времена книга проносила мысль в первозданной её чистоте и многообразии оттенков, как бы только что рождённую. Мы вникаем в каденцию[60] медлительных стихов Гомера, и перед нами происходит чудо – тысячелетний окаменелый гомеровский посох распускается цветами живой поэзии.
Века ушли в непроницаемый туман. Только человеческая мысль резко сверкает в нём подобно голубой звезде Веге, как бы вобравшей в себя весь свет мирового пространства. Никакие провалы истории и глухие пространства времён не в состоянии уничтожить человеческую мысль, закреплённую в сотнях, тысячах и миллионах рукописей и книг…»
И так мыслил по существу безвестный русский журналист, живший в эпоху революций и Гражданской войны. Сколько же оригинальных умов прошли тенью по беспредельным просторам России и канули в вечность, так и не востребованные своим временем?!
Бывший. Жизнь Лидии Ивановны Гринёвой, женщины крайне чувственной, была трудной, с большими эмоциональными перепадами. В молодости – встречи с поэтами из окружения Сергея Есенина, посещение ими её дома, посиделки за самоваром, чтение стихов:
– Читали у нас свои произведения многие, читал и Сергей Есенин. От всех поэтов его отличала необычная, я бы сказала, артистическая манера чтения. Каждое его стихотворение было как зарисовка настроения. Никогда два раза он не читал одинаково. Он всегда раскрывался в чтении – сегодняшний, сиюминутный, когда бы ни было написано стихотворение. Помню, после чтения «Чёрного человека» у меня вырвалось: «Страшно!» Все на меня оглянулись с укоризной, а Сергей Александрович помолчал и откликнулся как на собственные мысли: «Да, страшно!» Он стоял и смотрел в замершие окна.
В памяти Гринёвой Есенин остался элегантным молодым человеком, относившимся очень заботливо к своей внешности:
– Была в Сергее Александровиче удивительная ловкость и непринуждённость. Всё, что он делал: подвинет за спинку венский стул, возьмёт из рук чашку, откроет книгу, – получалось ладно. Ладный он был и в том, как одевался, как носил любую одежду. Никогда одежда его не стесняла. Между тем заметно было, что она ему не безразлична. И за модой он следил, насколько в те годы это получалось. Особенно запомнилось его дымчатое кепи. Надевал он его внимательно, мог лишний раз сдуть пылинку. Мне этот жест всегда потом вспоминался в связи со строкой: «Я иду долиной, на затылке кепи…»
…После смерти поэта началась разнузданная критика его произведений и его бывшего окружения. С. А. Толстая пыталась найти поддержку у Горького: «Алексей Максимович, думаете ли писать о Сергее в ответ на нападки? Вы – единственный человек, который мог бы сейчас сказать по-настоящему, чтобы эти люди пришли в себя, а то они совсем взбесились. Сергей уже стал „фашистом“ (!), по отзову особо ретивых».
В 1927 году с лёгкой руки Н. Бухарина появилось выражение «есенинщина». «Есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня.
Есенинский стих звучит нередко как серебряный ручей. И всё-таки в целом есенинщина – это отвратительная, напудренная и нагло-раскрепощённая матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого ещё более гнусная.
Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого национального характера: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще…» («Злые заметки» – «Правда», 12 января).
С. Есенин
Имя любимого поэта стало опасно произносить вслух, оборвались связи с его друзьями и его окружением. А тут ещё погиб муж Белуччи – писавший на итальянском языке прозу, и разом кончилась богемная жизнь дочери бывшей графини Курбатовой. С большим трудом Лидия Ивановна устроилась чернорабочей на завод резиновых изделий «Красный богатырь». Но это «падение», к счастью, не отразилось на её внутреннем мире: по-прежнему много читала и… вела дневник, что в трагические 30-е годы было смерти подобно. Для нас в нём интересна запись 1937 года о встрече с Рюриком Ивневым.
Это был действительно друг Есенина, безоговорочно преданный ему. Айседора Дункан, женщина изумительной чуткости, безошибочно улавливавшая все оттенки настроения собеседника, говорила, что больше всех и глубже всех любит «её Есенина» Риурик – так она произносила имя Ивнева. Находясь в Москве, друзья встречались почти ежедневно. Сергей Александрович посвятил Ивневу большое стихотворение «Пантократор».
Неожиданная встреча с Ивневым произошла у кафе «Красный мак», на углу Петровки и Столешникова переулка. Друг Есенина запомнился Белуччи-Гринёвой внутренней выправкой, сдержанностью и взглядом «в бесконечность». Теперь перед ней был замкнувшийся и «потускневший» человек. Он был любезен, но, казалось, через силу.
Лидия Ивановна сказала, что рада видеть старого знакомого, что
