Искры - Михаил Соколов

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли — кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

— Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок… Старшим расценки оставлены прежние, — добавил он.

— Позволь, ведь неделя-то уж прошла? — удивился Александров.

— Значит, уже неделю катали по новым расценкам, — невозмутимо ответил Шурин.

— Кто урезал?

— Начальник цеха… Ну, я пошел. Сначала делай перевалку, потом объявишь.

Александров остался стоять в нерешительности, не зная, что делать, как и что говорить товарищам. К нему подошел Леон, кивнув в сторону Бесхлебнова, спросил:

— Как же это случилось, Александров?

— А так что с прошлой недели расценки вам урезали. Гривенник с сотни болванок недополучите, — думая о своем, сердито ответил Александров.

— Постой, как это — урезали?

— А так: сегодня прокатаешь четыре сотни болванок — на сорок копеек получишь меньше, чем в прошлые дни. Да за сработанную неделю рублей пять вывернут, — сказал Александров и, взяв с собой несколько человек, пошел готовить стан для прокатки нового профиля металла.

Леон позвал Вихряя, поделился с ним новостью.

Вихряй не поверил и пошел к старшому, переваливаясь с ноги на ногу.

— Это правда, Александров? — спросил он, — Кто тебе сообщил?

— Мастер.

— Ну и что ты думаешь делать?

— А вот стан приготовим, тогда и начну думать… Нам с тобой расценки не урезали.

Вихряй задумался. Расценки и без того были недавно снижены, и вальцовщики уже поговаривали бросить работу. «Что же это такое — снижать задним числом? Это же обман!» — возмущался он и, вернувшись к рабочим своей смены, сообщил им о снижении заработка.

— Кто сказал? Брехня! — заговорили рабочие.

— Сорока на хвосте принесла, — сказал Заяц.

— Не может того быть, чтобы с прошлой недели урезали.

— Не посмеют… Давай сюда Александрова!

И цех наполнился тревожными голосами.

— Я бы на их месте застопорил работу, — проговорил Ермолаич. — Брешут, оставят по-старому.

— Что ж они наладили каждый день срезать? — послышался чей-то робкий голос.

— А старшим?

— Старшим осталось, как было, — ответил подошедший Александров.

— А-а, вы так, значитца?

— Тогда катайте сами.

Леон отозвал Ткаченко в сторону, негромко сказал:

— Сергей, этого так оставить нельзя. Надо вызвать Ряшина.

— Ивана Павловича на заводе нет, — ответил Ткаченко. — Я думаю, надо сначала проверить, правильно ли сказал мастер.

Такой подлиза, он мог и сам все это устроить.

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал:

— Посоветуй не пускать стан. Посмотрим, что оно получится.

Ткаченко задумчиво прошелся возле одежных ящиков, огромный, как борец, и Леон залюбовался им: «Красавец парень… А, кажется, не из храбрых».

Их разговор прервал недовольный голос Александрова:

— Похоже, мы первый день на заводе, я смотрю… Чего вы нахохлились, как мокрые курицы? Согласны с распоряжением начальства — давайте работать. Не согласны — так и говорите, я газ в печах уменьшу.

— Да и на самом деле, как будто конец свету наступил.

— Говорите, ребята. Что — без дела стоять будем?

Ткаченко пошептался с Александровым и, вернувшись к Леону, громко обратился к рабочим:

— Про себя так скажу: это грабеж — каждую неделю срезать расценки. Не пущать стан, раз такое дело!

Все обернулись в его сторону. Кто и когда говорил, что стан не должен работать? Какое имеют право рабочие решать: пускать или не пускать его, когда возле него столько людей зарабатывает на хлеб? И дед Струков старческим тенорком запальчиво выкрикнул:

— Как это не пущать? А жрать титьку материну будешь?

Его поддержал другой голос:

— У него — сам да девка на улице. Что ему?

— То-то и оно, — приободрившись, продолжал дед Струков. — Да когда это было — «не пущать»? При чем тут стан? Его дело крутиться, а наше — катать.

— Верно! — важным баском отозвался Заяц, попыхивая толстой цыгаркой. — Может, они спробовать нас хотят: мол, хорошие ли мы работники?

Бесхлебнов сорвал с головы фуражку и ожесточенно ударил ею по черному обеденному столу.

— Хватит пробовать нас! — выкрикнул он, опалив Зайца свирепым взглядом. — Штуки уж не одного спробовали. В могилах лежат те люди! Правильно Ткаченко сказал. Раз с нами так поступают, копейки начинают выжимать с нас — не пущать стан! Прикрыть газ в печах!..

— Постой, постой… Горячий какой, ядрена-Матрена, охладись трошки, — прервал его дед Струков. — А я вот как думаю, ребятки, башкой своей лысой. Раз такое заварилось, перво-наперво надо начальство позвать и потолковать с ним по-человечески, по-христиански. А это што такое — «не пущать»? — язвительно посмотрел он на Бесхлебнова. — Тебе кто права такие давал, болтать всякое? Ты своей дурной головой подумал, куда ты тянешь народ?..

Неизвестно, сколько бы он отчитывал еще Бесхлебнова, но речь его прервал Леон:

— Папаша, твоя голова полысела не от хорошей жизни, так не мешай людям. Я еще раз скажу: стан пускать нельзя. Надо позвать других рабочих, и вместе решить, как тут быть. Сегодня смолчим — потачку дадим хозяину. А ему только палец дай в рот, а тогда и руку не вызволишь.

— Правильно… Не к делу затеял, старина, — подал голос Александров. Ему понравилась смелая речь его ученика, Леона.

— А какое к делу, Александрии? Что молоко на губах не обсохло? Ну, решайте, бог с вами, — недовольно проговорил дед Струков и, махнув рукой, отошел в сторону.

Вальцовщики опять возбужденно заговорили.

После долгих пререканий все сошлись на том, чтобы вызвать начальника цеха, и поручили это дело Вихряю с двумя вальцовщиками. Вихряй тотчас ушел, и наступили томительные минуты ожидания.

Соседние станы продолжали работать. Оттуда видели, что на мелкосортном что-то случилось, но в чем дело, никто не знал.

Леон послал Ермолаича к соседям осторожно рассказать об отказе работать, и к мелкосортникам началось паломничество. Урывая минуты, вальцовщики, печники, крючники приходили в цех, возбужденно переговаривались и, узнав, в чем дело, спешили обратно передать товарищам о неслыханном событии. И впервые установленный ритм работы нарушился; болванок стали прокатывать меньше обычного, пошли остановки, брак. Мастера ругались, угрожали штрафами, расчетом, но работа от этого лучше не шла.

Пришел старший машинист. Он не понимал, почему Александров медлит, когда прежде от него покоя не было, — все ему до гудка пускай машину. Явившись к нему, он деловито осведомился:

— В чем дело, Александров? Из кочегарки прибегали: мол, пар девать некуда.

— Скажи, пускай чай из него делают.

— Да нет, окромя шуток: бунт, никак, вышел, а? — робко спросил старый машинист.

— Еще не вышел. Но может выйти.

2

Прошел час, второй…

Вальцовщики ждали начальства с тревогой. Всем хотелось верить, что начальник цеха не давал распоряжения о снижении расценок и что достаточно будет поговорить с ним по-человечески и все закончится благополучно. Но стан-то, стан не работал! И все задумывались: а что теперь будет?

Наконец возле нагревательной печи блеснули очки. Люди насторожились, молча переглянулись между собой и стали сходиться в одну группу: всем вместе было как-то легче.

Начальник прокатного цеха, инженер Галин, заглянул в одну печь, в другую, но в них было тихо. Малиновотемные лежали в печах «холодные» болванки.

Мастер Шурин тоже заглянул в печи и только покачал головой.

Стоявшие в стороне Леон и Ткаченко, увидев начальника, молча пожали друг другу руки и подошли к товарищам.

Галин приблизился к вальцовщикам, высокомерно оглянул едва ли не каждого и, заложив одну руку за спину, а другой опираясь на трость с серебряной ручкой-топориком, так и остался стоять, небольшой, худощавый, с черной эспаньолкой и холодными серыми глазами.

Властным и неприступным казался этот человек в черной шинели с бронзовыми пуговицами и позолоченными молоточками в петлицах и на фуражке. Леон смотрел на него и вспомнил штейгера Петрухина: «Как два брата… Но эта птица, видать, поважнее: в золотых очках и с палочкой».

— Ну-с, так почему же не работаете, господа вальцовщики? — скрипучим голосом спросил Галин.

Никто ему не ответил, и лишь сердце в груди каждого лихорадочно забилось. «Да, дело не в мастере, заработок снизил этот бессердечный, высокомерный человек», — думалось всем.