Искры - Михаил Соколов

— Читаю о наших рабочих делах, тебе это не интересно.

А на следующий день он принес ей из городской библиотеки рассказы Горького. Когда Алена прочитала их, он принес томик стихотворений Пушкина, потом Некрасова, читал ей вслух «У парадного подъезда» и все, что, по его мнению, могло заинтересовать ее.

И потекла их жизнь мирно и тихо. Лишь иногда Алену огорчало то, что Леон слишком долго задерживается на заводе. Но однажды, когда он сел читать, Алена подошла к нему, посмотрела в раскрытую книгу и прочитала подчеркнутые строки: «Создание прочной революционной организации среди фабрично-заводских, городских рабочих является поэтому первой и насущной задачей социал-демократии»…

Леон почувствовал, что Алена стоит за его спиной, обернулся к ней и привлек к себе.

— Проверяешь, что за книжка? — шутливо спросил он и серьезно добавил: — Маленькая, тоненькая, а трудно поддается. Третий раз читаю.

— Про что в ней пишется? Что это за слова такие непонятные: «революционной организации», «социал-демократии»? — спросила Алена и села к нему на колени.

Леон помнил наказ Чургина, но вдруг решил: «А скажу ей, ведь все равно придется когда-нибудь говорить».

— Про рабочее дело в ней говорится, — ответил он, стараясь, чтобы Алена его поняла. — Про борьбу рабочих людей за лучшую жизнь.

Алена посмотрела на обложку и перевела недоуменный взгляд на Леона:

— А у нас, по-твоему, плохая жизнь? Мне, к примеру, больше ничего не надо, был бы ты со мной.

Леон обнял ее, потрепал по плечу:

— В семейной жизни и мне ничего больше не надо, а вот в рабочей жизни… Как бы это тебе сказать? Ну, недоволен я такою жизнью. Неправильно она устроена. Бороться нам надо, соединяться всем вместе и подыматься за свои права.

Алена ничего не поняла. О какой борьбе он говорил, с кем, ради чего? Ведь все это осталось позади, борьба за их счастье. Кто им теперь может помешать жить в свое удовольствие? Алена пожала плечами:

— Не пойму, мудрено что-то.

— О революционной, политической борьбе с хозяевами, с властями — со всеми живоглотами, какие нас душат, читаю я все это время, если тебе интересно, — сказал Леон и осторожно добавил: — И тебе не мешало бы почитать про это.

Алена встала, подошла к комоду, переставила с места на место зеркало. Ей вспомнилось, как батраки бунтовали у отца, как горел сарай, хлеб, и она недовольно покачала головой:

— Все это без надобности мне. И тебе оно не нужно, чтение такое. Мы с тобой побороли свою судьбу. А до других нам дела нет.

Леон бросил на нее косой холодный взгляд и вздохнул:

— Значит, мало горя хватила ты в жизни… Ну, да я тебя не неволю. — Он придвинул к себе лампу и погрузился в чтение.

Вздохнула и Алена, впервые подумав о Леоне: «Как подменили его тут в заводе. Совсем другим стал».

Глава десятая

1

Полгода Леону потребовалось, чтобы стать подручным вальцовщика на мелкосортном стане. Опасная и жаркая была эта работа, но почетной считалась профессия прокатчика и заработка давала сорок рублей в месяц. Алене трудно было с непривычки сводить концы с концами, и она с первых дней совместной жизни с Леоном добавляла к его заработку деньги из своего приданого. Их не надолго хватило, жить становилось все трудней. Однако Алена ни слова об этом не говорила и по-прежнему всякий раз, вот уже который месяц, с тревогой провожала Леона на завод и с нетерпением ожидала его возвращения.

Обычно Леон приходил с работы во-время, но, пообедав, уходил к Ткаченко, как он говорил, и возвращался лишь поздно ночью. Когда же он работал в ночной смене, то целыми днями попрежнему читал книги и делал какие-то записи в тетради. Книги и тетради он прятал, о прочитанном не рассказывал, и Алена беспокоилась о нем все больше. «Почему он стал таким молчаливым? И Ольга перестала ходить к нам. Или они тайком встречаются?» — невольно думалось Алене.

В один из февральских дней Леон пошел на работу в ночь раньше обычного, когда еще было светло. Алена проводила его за ворота, как всегда спросила:

— Ты завтра рано придешь?

— После гудка. А что?

Алена недоверчиво посмотрела на него грустными глазами, и Леон заметил, как щеки ее залил густой румянец.

Она молча, порывисто обвила его шею теплыми руками, поцеловала в щеку и тихо сказала:

— Завтра поговорим.

Леон задумчиво пошел улицей. «Ревнует к Ольге», — подумал он, и душа его наполнилась смутной тревогой.

От поселков, от бесчисленных домиков с бугров спускались к заводу рабочие. Много тут было этих домиков. Маленькие, словно игрушечные, они начинались у завода, длинными рядами разбегались от него во все стороны, на бугры, и пестрели там, как скворечни.

На виду у рабочих поселков, возле реки, прижавшись к земле, прячась среди деревьев, тихо жили хутора.

Часто видел Леон и подернутые туманом хутора, и блуждавших возле завода парней, приходивших сюда искать заработка, и всякий раз, вспоминая свой уход из Кундрючевки, думал: «Сколько же таких хуторов есть на русской земле и сколько бедных людей живет в них? Живут люди, маются, и каждый надеется зажить лучше, как батя мой. Кто им откроет глаза и скажет, что они зря надеются на судьбу?»

С этими мыслями Леон пришел в прокатный цех.

Дневная смена мелкосортного стана заканчивала работу. Возле обжимной клети взад и вперед ползала раскаленная болванка. Вот красный брус железа огненным удавом вынырнул из валков и, сгорбившись, мягко упал на чугунные плиты пола. Вальцовщики схватили его длинными клещами, опять направили в валки, и он, мелькнув в облаках пара, исчез. Так, много раз проходя между валками, он становился все длиннее и тоньше.

Вот вальцовщик последней клети стана, Бесхлебнов, поймав клещами малиново-красную полосу, направил ее в щель, чтобы подать на другую сторону своему напарнику Зайцу, но привычная рука его дрогнула, из-за парящей воды, что омывала валки, щели не было видно, и полоса не пошла. Бесхлебнов нервничал, торопился, силясь направить в верхнюю щель, но нижняя пара валков все гнала и гнала к нему нескончаемую красную ленту. Вдруг она вырвалась из желобка, змеей взвилась под самую крышу и, падая на землю, в одно мгновение накрыла Бесхлебнова двумя петлями.

— Тика-а-ай! — крикнул Лавренев.

— Давай гудо-ок!

— Кле-ещи на плечо-о! — кричали другие, но их голоса терялись в неистовом грохоте стана.

Бесхлебнов, оставив в направляющей щели остывший конец полосы, ловким движением клещей сбросил с себя полосу и хотел перепрыгнуть через нагромоздившиеся вокруг него огненные петли, как вдруг валки увлекли конец ее в щель. Для всех стало очевидным: вот-вот, распутываясь, огненная полоса прижмет вальцовщика к стану и перережет надвое.

— Конец руби!

— Руби-и! — кричали со всех сторон.

Старшой Александров бросился к стану и, рискуя быть перерезанным, заработал топором.

Машина замедлила ход, и в этот момент валки проглотили конец полосы. Александров успел перерубить ее.

Шатаясь, Бесхлебнов вышел на площадку, рукавом утер мокрое лицо. Плечо у него было обожжено, и на нем вздулись желтые водянки; спину от плеча до пояса пометили две коричневые полосы обгоревшей кожи. Его обступили вальцовщики, послышались голоса:

— Эх, дура-голова! Счастье твое, что успели перерубить полосу, — сказал Заяц.

— Да, быть бы тебе на том свете, парень, — посочувствовал дед Струков. — Прошлый раз Семку так же прижало — и пополам.

— Семку… А того молодого, как его? В живот ударила, а в спину вышла.

— Душегубы!.. Никаких заграждений нет, чтобы народ уберечь от смерти.

Леон качнул головой, мрачно сказал:

— В шахте бывало забурятся вагоны — и пропал человек, в лепешку раздавит. Так там хоть сразу убьет, а тут — прямо как кабана осмалило.

— Погоди, вот начнешь сам катать, и тебя пометит. Она новичков любит, штука.

Подошел полный высокий человек в суконной тройке, с блестящей цепочкой между карманчиками жилета. Он осмотрел обожженное плечо Бесхлебнова и со злостью проговорил:

— Раззява… Зря тебе голову не отхватило. А еще опытный вальцовщик!.. — и, обращаясь к Александрову, приказал: — Старшой, принимай смену. Перевалку будем делать на новый профиль-уголок.

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли — кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

— Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок… Старшим расценки оставлены прежние, — добавил он.

— Позволь, ведь неделя-то уж прошла? — удивился Александров.