Та, что стала Солнцем - Шелли Паркер-Чан

звук голоса Эсэня принуждал его ответить, взглянул на него. И как только он увидел глубину обиды и предательства того, кого он любил, он понял, что не сможет этого пережить. Боль снова нахлынула на него и была такой огромной, что он ощутил, как его пожирает ее раскаленный добела огонь. Он попытался заговорить, но слова не шли из него.

– Зачем? – Эсэнь сделал шаг вперед, не обращая внимания на то, как напряглись стоящие по обеим сторонам от него Шао и Чжан, и внезапно крикнул так яростно, что Оюан содрогнулся: – Зачем?

Оюан заставил себя заговорить и услышал, как надломился его голос. А потом он уже не мог остановиться, продолжал говорить, им руководила все та же ужасная сила, которая питала энергией все то, что он привел в движение и не смог бы остановить, даже если бы захотел:

– Зачем? Хотите, чтобы я объяснил, зачем? Почти двадцать лет я провел рядом с вами, Эсэнь, и вы думаете, что за это время я забыл, как ваш отец убил мою семью, а его люди кастрировали меня, как животное, и сделали вашим рабом? Вы думаете, я хоть на мгновение забыл? Вы считали, что я не был в достаточной степени мужчиной, чтобы меня это волновало? Считали меня трусом, который готов опозорить свою семью и предков ради того, чтобы выжить такой ценой? Возможно, я лишился всего, что важно для мужчины, возможно, я жил позорной жизнью. Но я все еще сын! Я выполню свой сыновний долг: я отомщу за братьев, дядей и кузенов, которые погибли от рук ваших родственников, я отомщу за смерть моего отца. Вы смотрите на меня сейчас и видите предателя. Вы порицаете меня, как низшую форму человеческого существа. Но я выбрал единственный путь, который мне остался.

Лицо Эсэня наполнилось горем, открытым, как рана.

– Это был ты. Ты убил моего отца. И позволил мне решить, что виноват Баосян.

– Я сделал то, что должен был.

– А теперь ты убьешь меня. У меня нет сыновей, род моего отца будет уничтожен. Ты свершишь свою месть.

Треснувший голос Оюана казался ему чужим.

– Наши судьбы сплелись воедино давно. С того момента, когда ваш отец убил мою семью. Время и место нашей смерти всегда было предопределено, и сейчас наступило ваше время.

– Почему сейчас? – Боль на лице Эсэня вместила все их воспоминания; она закрыла собой все моменты их близости, пережитые в прошлом. – Почему не раньше?

– Мне нужна армия для похода на Ханбалик. Эсэнь молчал. Когда он наконец заговорил, его голос был полон печали:

– Ты умрешь.

– Да. – Оюан попытался рассмеяться. Смех застрял у него в горле, как соленый морской еж. – Это – ваша смерть. Та будет моей. Мы неразрывно связаны, Эсэнь. – Боль душила его. – Так было всегда.

Эсэнь ломался; он излучал горе, страдание и гнев, это излучение было невидимым, как невидимое излучение солнца.

– И ты встанешь и убьешь меня с каменным лицом, и в твоем сердце не будет ничего, кроме долга? Я любил тебя! Ты был мне роднее собственного брата. Я бы отдал тебе все! Неужели я значу для тебя не больше, чем те тысячи людей, которых ты у меня на глазах убивал ради меня?

Оюан воскликнул с болью, не своим голосом:

– Тогда сразись со мной, Эсэнь! Сразись в последний раз!

Эсэнь взглянул на свой меч, лежащий там, куда его отбросил Шао. Оюан злобно приказал:

– Отдайте ему меч!

Шао поднял меч, заколебался.

– Отдай!

Эсэнь взял у Шао меч. Его лицо скрывал водопад распущенных волос.

– Сразись со мной! – сказал Оюан.

Эсэнь поднял голову и посмотрел прямо на Оюана. Его глаза всегда были прекрасными, их плавные линии уравновешивали мужественные угловатые очертания подбородка. За всю долгую историю их отношений Оюан никогда не видел, чтобы Эсэнь испугался. И сейчас он тоже не боялся. Пряди волос прилипли к его мокрому лицу, будто водоросли к утопленнику. Нарочито медленно Эсэнь поднял руку и уронил меч:

– Нет.

Смотря в глаза Оюана, он стал расшнуровывать свою кирасу. Расшнуровав завязки, он стянул кирасу через голову и отбросил в сторону, не глядя, куда она упадет, и пошел к Оюану.

Оюан встретил его на полпути. Меч, вонзившийся прямо в грудь Эсэня, соединил их в одно целое. Когда Эсэнь зашатался, Оюан обхватил его свободной рукой, удерживая на ногах. Они стояли, прижавшись к груди друг друга, в жестокой пародии на объятие, потом Эсэнь резко выдохнул. Когда его колени подломились, Оюан опустился на землю вместе с ним, обнимая его, убирая волосы из струи крови, хлынувшей из его носа и рта.

Всю жизнь Оюан думал, что он страдает, но в это мгновение он осознал правду: все прошлые моменты были лишь пламенем свечи по сравнению с этим пожаром боли. Это был огонь страдания, не оставляющий тени, самого чистого страдания под Небесами. Он перестал быть думающим существом, которое способно проклинать Вселенную или представлять себе, как все могло бы сложиться иначе, он стал одной точкой слепого страдания, которое будет длиться бесконечно. Он сделал то, что должен был сделать, и, делая это, он разрушил мир.

Он прижался лбом ко лбу Эсэня и заплакал. Под ними растекалась лужа крови, потом кровь потекла по мраморному мосту и полилась вниз, на красную землю.

Оюан стоял на лестнице дворца, над своей армией. Трупы убрали, но белые камни парадной площади все еще были покрыты кровью. Здесь не было земли, которая могла впитать ее: кровь растеклась большими пятнами и полосами, ее размазали солдатские сапоги. Над головой покрытое облаками небо было того же цвета, что и камень.

Оюан весь пропитался кровью. Его рукава стали тяжелыми от нее, кисти рук покрылись ею, как перчатками. Он чувствовал себя обескровленным, холодным и неподвижным внутри, как лед.

Он сказал, обращаясь к мрачной, молчаливой толпе наньжэней:

– Нас покорили, поработили в собственной стране, заставили смотреть, как хозяева-варвары превратили нашу великую цивилизацию в руины. Но теперь мы сражаемся за наше собственное дело. Пускай наши жизни будут теми деньгами, которыми мы заплатим за честь нашего народа и отомстим!

Это было то, что они хотели услышать; это было единственное, что могло дать им мотив последовать за таким человеком, как он. Обращаясь к ним на языке хань, он понял, что, возможно, больше никогда не будет больше говорить на монгольском. Но его родной язык не стал для него утешением. Он ощущал его, как холодную кожаную перчатку, сорванную с трупа. Его монгольское «я» умерло, но его место некому