Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Мирский, присужденный в октябре 1879 года к смертной казни, замененной пожизненной каторгой, был водворен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Так у Нечаева, находившегося там с 1873 года, впервые оказался психически не поврежденный коллега-сосед.

Нечаев к этому времени полностью распропагандировал солдат охраны, затратив на это множество времени, настойчивости и психологической изобретательности.

Солдаты годами не сменялись на месте службы; разговаривать с секретным узником им было категорически запрещено — но все запретное и таинственное порождает соблазн. Нечаев втягивал их в совершенно невинный обмен репликами, естественный между незнакомыми, но часто встречающими людьми; вел при них монологи, способные вызвать их любопытство и внимание. Уже наладив диалог, беседовал со скучающими солдатами об их бытовых проблемах, причем старался что-нибудь выведать и об их коллегах, а затем поражал последних своей проницательностью и всезнанием. Притом обращал их внимание на необычность собственного положения, а также, находясь в привычной непрерывной борьбе с тюремным начальством, успешно осуществил некоторые ходатайства, облегчившие мелочные проблемы солдат. Те еще более убеждались и в его доброжелательности по отношению к ним, и в его таинственной влиятельности.

Нечаев не скрывал, что был противником царя, но всячески намекал о близости к наследнику престола — это могло быть ясным и понятным мотивом его необычного положения для всякой политически неразвитой публики — такой, как солдаты. Покушение Соловьева (о котором ниже) очень подняло реноме Нечаева в их глазах.

Соблазнив первого из них (не известно кто и когда таковым оказался), он затем использовал для завершающей вербовки такой прием: убеждал каждого обрабатываемого в том, что тот якобы чуть ни последний, еще не поддавшийся уговорам. От индивидуальных двусторонних контактов дело выросло до самого настоящего коллективного заговора. Постепенно охрана равелина превратилась в дружную команду, готовую сделать буквально все для своего таинственного лидера. В частности, запреты начальства на чтение и письмо обратились для Нечаева в полную фикцию. Из тайно приносимых газет он узнавал актуальнейшие новости; не хватало лишь прямого диалога с волей.

Нечаев мог бы постараться убедить охрану вывести его за ворота на улицу, но риск оказаться схваченным был чрезвычайно велик: сам он не располагал уже ни единым адресом в Петербурге, по которому можно было обратиться за помощью, и, как всякий долговременный узник, утратил обычные манеры поведения вольных людей, ввиду ограниченности движений находился в ужасной физической форме, и не мог бы не обратить на себя внимание каждого встречного. Солдаты того времени, «нижние чины», начисто лишенные в столице каких-либо культурных связей, ничем ему помочь не могли. Неудачная же попытка побега заведомо исключила бы возможное повторение в дальнейшем. Поэтому оставалось терпеливо ждать.

С новичком, водворенным в равелин, немедленно была установлена тесная связь. Но Мирский сам был совершенно чужд петербургской революционной среде и тоже не знал ни одного нужного адреса: Михайлов, как мы расскажем, уже сменил место своего пребывания. Оставались на месте выпускники Пиротехнической школы Богородский и Филиппов, у которых Мирского прятали несколько дней.[756] Но Мирский не помнил этих адресов; позже выяснилось, что солдаты охраны, посланные Нечаевым по сведениям Мирского, не смогли разыскать указанных им людей. Снова приходилось ждать и ждать.

Покушение Мирского, произведя соответствующий фурор, принесло революционерам больше вреда, чем пользы. «В ночь с 13 на 14 марта брали, кого только могли. Были составлены проскрипции из сотен лиц, находящихся почему-либо на замечании у III Отделения, и, руководясь ими, ходили из квартиры в квартиру, искали шайки и Мирского, а по случаю прихватывали всех попадавшихся под руки. Тюрьмы быстро переполнялись. В Литовском замке, куда обыкновенно не садят политических, их помещали уже в общие камеры по пяти и десяти человек. В одну из знаменательных ночей туда привезли от 12 часов до 6 часов утра 76 человек и большую часть из них рабочих. Бывали курьезные случаи, — арестованных водили из участка в участок, заставляли просиживать долгие часы в кухне у градоначальника и не знали куда девать. Несмотря на эти усилия искомого не находили. Народническая организация, руководившая работой во всех направлениях, имела местожительство вне среды «вифлеемских младенцев»»[757] — показвывл позднее на следствии сам Александр Михайлов.

Эти аресты вроде почти ничем не угрожали непосредственным заговорщикам. Однако в числе рядовых пропагандистов был арестован и Шмеман; он не был разоблачен как убийца, но после ссылки, первой неудачной попытки бежать за границу и снова ссылки, он эмигрировал с концом и отошел от революционной борьбы, что было неудивительно в 1883 году. В целом же репрессии возбуждали обоснованное негодование общественного мнения (что было неплохо для революционеров), но начисто пресекли дальнейшую возможность ведения какой-либо пропаганды: об активизации социал-демократического движении можно было надолго забыть.

К следствию по этому делу был привлечен журналист Петр Иванович Рачковский, связанный с революционерами и издававший первую в России еврейскую газету на русском языке. На допросах Рачковского завербовали и вскоре выпустили. Его карьера секретного агента не сложилась — он вскоре был выдан Клеточниковым и бежал от мести революционеров в Галицию. Зато в 1883 году Рачковского официально приняли на службу, и началась его грандиозная полицейская карьера.

Параллельно и у большинства пропагандистов, действовавших в деревне, складывалось (в который уже раз!) столь же безнадежное отношение к собственной деятельности.

С подобными настроениями в столицу и заявился упомянутый А.К. Соловьев.

О нем рассказывает Вера Фигнер, совместно с ним «работавшая» в Самарской губернии:

«Весной 1879 г. с нашего ведома Соловьев, убедившись в бесплодности работы в деревне при тогдашних полицейских условиях, уехал в Петербург с решением совершить покушение на Александра II»;[758]

««Смерть императора, — говорил Соловьев, — может сделать поворот в общественной жизни; атмосфера очистится, недоверие к интеллигенции прекратится, она получит доступ к широкой и плодотворной деятельности в народе; масса честных, молодых сил прильет в деревню, а для того, чтобы изменить дух деревенской обстановки и действительно повлиять на жизнь всего российского крестьянства, нужна именно масса сил, а не усилия единичных личностей, какими являлись мы». И это мнение Соловьева было отголоском общего настроения.

Мы уже видели ясно, что наше дело в народе проиграно. В нашем лице революционная партия терпела второе поражение, но уже не в силу неопытности своих членов, не в силу теоретичности своей программы, желания навязать народу чуждые ему цели и недоступные идеалы, не в силу преувеличенных надежд на силы и подготовку массы; нет и нет, — мы должны были сойти со сцены с сознанием, что наша программа жизненна, что и требования имеют реальную почву в народной жизни, и все дело в отсутствии политической свободы»[759] — любопытный вывод: неуспех революционной и социалистической агитации трактовался как результат общей невозможности легальной оппозиционной пропаганды. Объяснение по меньшей мере гипотетическое: в нормальных цивилизованных странах наличие политических свобод нисколько не помогло революционному экстремизму, хотя и создававшему всегда и создающему поныне определенное общественное напряжение.

Не нужно переоценивать и индивидуальные цареубийственные настроения. В свое время, например, А.В. Тыркова рассказывала, как, после вызова на ковер к министру внутренних дел В.К. Плеве, совершенно выведенный из себя кадетский лидер князь Д.И. Шаховской (человек очень воспитанный и уравновешенный) прямо заявил: «Плеве надо убить».[760] Почтенный князь, однако, и в мыслях не имел намерения совершить это самолично, и, насколько известно, ничем этому не поспособствовал. С другой стороны, такие настроения — отражение духа времени: не случайно через несколько месяцев, в июле 1904, Плеве действительно был убит террористами!

И Александр Соловьев, и Григорий Гольденберг, только что убивший губернатора Кропоткина, почти одновременно объявились в столице в феврале 1879. Оба были давними знакомцами Александра Михайлова, и теперь он, сначала беседуя с каждым в отдельности, а затем и сведя их вместе, явно разжигал дух соперничества и заставил уверовать обоих в том, что конкурент полностью готов идти на самопожертвование, а потому делом чести становится усилить собственные настояния.