Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

В районном центре шофер подкатил к самой больни­це. Оника встретился с доктором и к полудню уже с очками собирался в обратный путь. Одно нескладно вы­шло: брынзу и вино, которые он нес из дому в подарок доктору, тот отказался принять. Огорчился до глубины души Оника. Услуга, которую по своей просьбе полу­чаешь от человека, всегда должна быть оплачена. Но особо раздумывать было некогда. Ему не терпелось при­мерить очки, а при людях он стеснялся и поэтому торо­пился скорее остаться с собой наедине. Но не успел выйти за ограду больницы, как услышал оклик:

— Дедушка Оника?!

Старик оглянулся. Кто бы это его мог звать? Перед ним стояла Марица, библиотекарь из их села. Не раз он думал про себя: счастливая — книг сколько перечитала разных, где только не побывала с ними, а главное — красоты ей сколько жизнь не пожалела. Знал Оника — Марица первая на селе певунья, весь Дом культуры на ней держится.

— Вы что тут делаете, дедушка?

Старик приосанился, рука невольно расправила усы,

— Так, — ответил он, — по надобности к доктору знакомому приходил. А сейчас вот домой собрался.

— Ой, — оживилась Марица, — а я попутчика ищу. Если подождете меня минут пять, я к портнихе забегу, то вместе поедем. Вон, видите, мой автомобиль. — Марица показала на противоположную сторону улицы: в тени дерева стояла запряженная одноконная подвода.

— Может, тебе, Марица, чем подсобить? — спросил Оника.

— Идите к подводе, там у меня книги для библио­теки. Я вмиг обернусь.

Марица легкая, как перышко, повернулась и торопли­во зашагала прочь. Старик видел ее удаляющуюся высокую стройную фигуру, ладные ноги, светлое фасонистое платьице и оголенные до локтя руки. Все в девушке дышало весною, и земля под нею, как гладкое зеркало,— не бежит, а скользит она по ней; не то, что он, старик,— и ровно, а спотыкается.

Оника подошел к подводе, оглядел ее, потрогал ру­кою стопки книг и, остановившись около пегой лоша­денки, заглянул ей в глаза, сказал:

— Хозяйка, брат, у тебя красивая. Небось, весело такую возить? — И видя, что лошадь никак не реаги­рует на его замечание, добавил: — Чего горемыкой на мир глядишь? Ума сколько вон у тебя в каруце лежит и выдумок разных, плясать бы надо, а мы с тобой скучные...

Оника достал из кармана очки. Разглядывал их, как диковину, бережно потер стекла о рукав, нацепил на нос. Глядел вокруг, и не верилось ему: глаза его опять помо­лодели, все обрело отчетливые очертания, стало ярче и живее. Дорога вылизана, дома выбелены и даже яблоко глаза лошади, которое незаметно косится на него, иссиня-белое. Оника сорвал с переносицы очки — мир поту­скнел. Опять надел — мир выглядел, как в его, Оники, юные годы. Несколько раз снимал и надевал он стек­лянную диковину, пока наконец не заметил Марицу и не бросился к ней навстречу.

— Марица, а ну дай я на тебя погляжу!

Девушка от удивления всплеснула руками:

— Вы это чего, дедушка?

— Да вот, понимаешь, глаза мне подремонтирова­ли, — и старик пустился в длинный рассказ, с какой ста­ти ему вдруг понадобилось острое зрение: он засадил весь холм деревьями — черешней, яблоней, абрикосом и тополем; взбираться к ним невмоготу. Так вот, чтоб издали на них было лучше глядеть и разбирать, что у них к чему, он и приобрел эту штуковину.

Марица и Оника давно уже сидели в телеге и ехали степной дорогой, а затейливому рассказу еще не было видно конца. Оника необыкновенно оживился. Будто подменили его. Поглядеть со стороны — не узнать стари­ка; да и не дашь ему его лет. Все в нем: и глаза, и руки, и речь его готовы были поспорить с самой молодостью. Сидит он выпрямившийся рядом с Марицей. Весело тру­сит лошадь, поскрипывают колеса. Полуденное солнце пригревает спину. Оника давно запамятовал, когда был таким разговорчивым: слова из него, как из живого родника ключи, бьют. На лице Марицы улыбка. Было видно — не наскучили ей речи попутчика. Чем-то он ее заворожил, что-то говорил такое, что ей не было никогда известно, влекло, открывало жизнь неведомо новой сто­роной. В селе об Онике разные разности рассказывали. И вот случай свел ее с этим любопытным человеком.

— Дедушка, вдруг спросила задумчиво Мари­ца, — а вы любили когда-нибудь?

Оника мгновенно сник. На плечи навалилась тяжесть.

— Ты, поди, книжки про любовь читаешь. Там луч­ше все рассказано. — И замолчал.

Марица заметила перемену в Онике, забеспокоилась:

— Может, я сказала что не так?

Старик не ответил. В груди у него что-то растопи­лось, туда, в затхлость, точно ворвался свежий ветер; будто начало оттаивать. Перед ним стояли красивые, большие, черные, как смоль, глаза Марицы. И губы у нее, как спелая вишня. И прическа не такая, как в его время женщины носили: под мальчишку острижена, во­лосы слегка растрепаны и в беспорядке. Но Марицу это только красит необыкновенно. И сережка в ухе золотая блестит. Неудобно Онике все время неотрывно смотреть на Марицу, но глаз оторвать не может. Он видит ее профиль. Нос, лоб, слегка припухшие губы — все будто выточено и нарисовано. И дугою черная бровь изогнута. Не встречал Оника красивее девушки в жизни! Открове­нием она для него явилась. Не раз он, бывало, видел в селе эту голенастую, в ситцевом платьице, чумазую дев­чушку и проходил мимо, не замечая ее. А сегодня она будто самой красотой обернулась: из гнезда не птенцом выпорхнула, а белой как снег голубкой. Глядит на нее

Оника и забыл, что ему уже не двадцать лет. Недосуг о годах думать: что-то другое, непонятное самому грудь полнит. Каким-то другим — веселым и сильным, именно другим, хочется ему стать. Марица спросила о прошлом. Не в нем его жизнь; и как бы это так сделать, чтобы объяснить ей понятно и правильно, что сегодня у него самая красивая и что ни на есть настоящая жизнь на­ступила, что он не хочет оглядываться: там, позади — ночь. Здесь же, рядом с Марицей, он точно в вешнем саду, только еще лучше ему отчего-то. И он догадывает­ся отчего, но боится признаться самому себе в этом.

— А ты, Марица, кого-нибудь уже любила? — осто­рожно спросил Оника. И почувствовал, как сильно за­стучало сердце, перехватило дух.

— Еще нет, — просто сказала девушка. — А вот за­крою глаза и чудится: где-то рядом стоит моя большая любовь. Стоит и смотрит на меня тот, кого я сильно­сильно полюблю.

У Марицы от волнения на щеках проступил румянец. Оника видит это и сам разволновался. Словно весенним ветром обдало его, он расправил плечи и набрал полные легкие воздуха, набрал и не почувствовал никакой боли в боку и не закашлялся. Обрадовался.

— А ну, давай я буду править, — сказал Оника и взял вожжи у Марицы. Достал из-под сиденья кнут. По-молодецки взмахнул им. Лошадь, почуяв твердую руку, с шага перешла на рысь. — Вишь оно, что значит, когда вожжи в настоящих мужчинских руках оказываются. — Улыбнулся Оника щедро, от всего сердца.

Марица ответила улыбкой и кивнула головой.

— А мне можно к тебе в библиотеку приходить, книжки брать?

— Ой, я вам выберу самые лучшие.

— Обязательно приду.

Добрались они до села к вечеру. Возле своих ворот Оника слез с подводы, попрощался за руку с Марицей и вошел в дом. Будто со свадьбы вернулся. Сноха встре­тила упреками: пропал он из дома, как в речке утонул. Но тотчас заметив, что старик, как куст сирени, расцвел, на лице его и тени хвори не видно, смягчилась:

— Где это вы, тата, пропадали?

— Там меня уже нет, дочка, — ответил Оника и рас­смеялся. — Вот, гляди, очки какие себе добыл. Это чтоб

вас, молодых да красивых, лучше видеть. Жизнь тогда интереснее идет. — Оника передал снохе очки. — Хорошие?

— Вы, как малое дитя...

Сноха не узнавала старика. Не узнала она его и за столом, когда подала ужин. За троих ел Оника и все приговаривал:

— Давно ты так не кашеварила, дочка.

Ночью из-за перегородки Оника слышал, как сноха тревожно шептала его сыну: «С отцом неладно. Доктору показать надо. Не горячка ли какая прилипла к нему. Только вчера ноги едва волочил. А сегодня, погляди, расцвел, помолодел». Оника про себя радовался и ду­мал: «Снохе тоже бы надо очки приобрести, чтоб солнце у него в груди могла разглядеть. Ишь, выдумала, доктора... Когда нужен был доктор, когда в каждом ребре по колу торчало, тогда она о докторе меньше всего думала. Баба, что сова, плесни ей лучами солнца в глаза, сразу слепнет».

Утром Оника поднялся спозаранок. Забот был полон рот, места себе не находил. Сына попросил, чтоб под­стриг его маленько, усы в порядок привел. Сноху заста­вил выгладить ему белую рубашку. Достал из сундука костюм, который швырнул когда-то в самый дальний угол. А теперь он пришелся кстати; позарез хотелось сегодня выглядеть человеком, в колчане которого еще не иссякли стрелы и который знает толк в одежде. Начи­стил свои башмаки, заглянул в них, как в зеркало, и подумал вслух: «Добротный товар стали делать».