Черчилль. Молодой титан - Майкл Шелден

В этот драматический момент Черчилль получил немало ободряющих писем. Их прислали те, кто догадывался, как много это для него значит, и как долго он этого ждал. 10 августа Памела Литтон писала: «Думаю, что догадываюсь, какие чувства ты сейчас испытываешь: твои мечты сбылись, и ты сможешь проявить все свои способности в твоем положении главы английского флота и руководителя морских битв Англии в ее величайшей войне».

В первые дни войны многие жители Британии не сомневались, что она закончится через несколько месяцев, и что лучшие командиры вернутся домой, увенчанные венками победы и немеркнущей славой. А как еще могло быть иначе, учитывая мощь империи и давние традиции великих военных побед? Они представляли себе грядущие сражения как сообщения о спортивных достижениях. Это представление было столь распространенным, что вся ее жестокая суть легко скрывалась за возбуждающими чувство фантазиями о том, как войска переходят реки, города берутся штурмом, и солдаты берут в плен врагов после относительно бескровных атак и бесшумных маневров. Некоторые британские стратеги рассчитывали, что они выйдут победителями (как если бы это происходило в игре в гольф), несмотря на численное превосходство германской армии, перехитрив кайзера и вынудив его капитулировать. В то время как британские войска отбросят противника с поля сражения, Королевские ВМС расправятся с германским флотом и установят блокаду, которая повергнет немцев в панику. Вот таким образом очень многие рисовали себе картину «летней войны», когда услышали сообщение о ее начале.

Уинстон в адмиралтействе упивался тем, что наступил его час. Он предвидел эту войну, и теперь был готов к тому, чтобы сражаться, причем неважно где — на земле, на воде или в воздухе. Он даже не в состоянии был скрыть своего возбуждения от ближайшего окружения. Что вызывало у них неприятное ощущение — нельзя же так откровенно ликовать от того, что идет война.

Однако находились и те, кто радовался вместе с Черчиллем, отдавая дань тому упорству, с которым он укреплял флот. Неожиданно для Уинстона, у него появился поклонник — Джайлс Литтон-Стрейчи — биограф, писатель-эссеист и литературный критик. Литтон-Стрейчи был худ, темноволос и обладал едким, сухим чувством юмора. Но в его словах, произнесенных в сентябре 1914 года, не было и тени иронии: «Господь даровал нам остров, а Уинстон дал нам морской флот. Было бы полным абсурдом отрицать это преимущество».

Вначале Черчилль принимал вызов с воодушевлением, хотя и знал — это принесет смерть и множество разрушений. «Все обернется разрухой и крахом, — писал он Клемми. — А я в восторге, я счастлив. Разве это не ужасно? Но подготовка вызывает во мне прилив восторга».

Решительный момент настал, когда в кабинете стали обсуждать вопрос — надо ли вступать в войну? 1 августа Льюис Харкорт, который сразу убеждал всех, что Британии невыгодно сражаться на континенте, — заметил с изумлением и отвращением в дневнике: «Черчилль намеревается мобилизовать весь флот. Настроен воинственно». Зная, что германская армия собирается вступить в Бельгию, Черчилль и в самом деле был настроен воинственно. А Харкорт настолько не желал признавать очевидного, что не мог понять, почему Черчилль так ведет себя.

Причиной того, что война для Британии обернулась долгим изнурительным маршем, было то, что либералы вроде Харкорта, Ллойд-Джорджа и Асквита заняли двойственную позицию. С одной стороны, они ввергли нацию в войну, но отказывались действовать энергично и решительно. С первых же дней они воспринимали войну как своего рода субконтракт — хорошая работа для военных, но не настолько, чтобы ей отдаваться полностью. Через десять дней после начала войны противник Черчилля в кабинете министров — Реджи Маккенна — провел субботу, играя в гольф, и уверенно доказывал друзьям, что Уинстон слишком глубоко погрузился в дела войны и уделяет ей слишком много внимания. «На словах он хорош, — продолжал Маккенна, — но Уинстон никогда еще не совершил ничего значительного». Реджи еще долго рассуждал на эту тему, не замечая иронии ситуации: пока он играл в гольф, Уинстон отдавал себя полностью делам адмиралтейства.

Одним из немногих членов кабинета, кто сложил с себя полномочия, выступая против вступления Британии в войну, — был старый Джон Морли. Он слишком засиделся на своем месте и готов был уйти в отставку. Он прямо и недвусмысленно объяснил Черчиллю свою точку зрения: «Для военного кабинета я теперь не гожусь. Я буду просто мешать. Если уж мы ввязываемся войну, то все должны быть преисполнены решимости воевать. И мне здесь нет места».

Премьер-министр во многом сходился с Морли, в чем сам не хотел себе признаваться. Его дальнейшее поведение во время войны показывает, насколько Морли был честнее, и насколько его позиция была вернее. Асквиту следовало идти по его стопам. Как только начались боевые действия, Асквит все более дистанцировался от военных проблем и проводил часы, составляя письма молодой Венеции Стэнли, успокаивая и утешая ее. Она была моложе его на тридцать пять лет. Его страсть к Венеции и привязанность к ней становилась все сильнее с каждым днем войны. Вот типичное послание к ней того времени: «Моя дорогая — дороже нет ничего на свете — я люблю тебя всем сердцем и душой».

Он почти ничего не знал о войне, а то, что знал, почерпнул из книг. При встречах в кабинете министров он не проявлял ни тени радости от предстоящего насилия, но он и не намеревался отдаваться делу ведения войны со всей сосредоточенностью и убежденностью. Во время лихорадочного возбуждения первых месяцев войны, охватившего почти всех, премьер-министр занимался привычными рутинными делами, посещал ужины, произносил тосты и отправлялся вздремнуть после изрядной доли выпитого. В один из сентябрьских дней, когда лорд Китченер — новый глава военного министерства — и Черчилль увлеченно обсуждали планы сражений, Асквит заснул, и ему приснилась обожаемая Венеция. «Когда я открыл глаза, — писал он ей, — твое видение растаяло. Я оказался в роли Кубла-хана» [67]. Я снова столкнулся с суровой реальностью в образе Китченера и Уинстона, кстати, последний только что вернулся из полета — он тайно встречался с адмиралом Джеллико где-то на севере Шотландии».

Асквит был настолько опьянен и заворожен своим чувством к Венеции, что не замечал, как разглашает секретнейшие сведения в письмах к ней. «Это очень секретно», — писал он, а затем в деталях описывал сведения о тайных перемещениях войск, подвергая их величайшей опасности. Многие его письма к ней полны отступлений, в которых он обсуждает тему войны так, словно речь идет о каком-то развлечении в гостиной или же об игре в шахматы, которая идет где-то в отдалении.