К своей звезде - Аркадий Пинчук

Обморозиться Юля не успела, но воспаление легких схватила опасное, ее жизнь висела на волоске. И вот однажды в палату, где она металась в жару, вошел доктор Булатов, положил на лоб прохладную руку, потом взял ее запястье, и Юля сразу поверила, что теперь все будет хорошо. Проваливаясь в забытье, слышала гул метели и запах лекарств, в минуты бодрствования видела лица Булатова и Ефимова.

– Олег Викентьевич, каким образом, за тысячи километров? – спросила она, когда миновала опасность и начало отступать безразличие.

– Сердце подсказало, – улыбнулся он. – Взял отпуск и вот приехал.

На самом же деле ему по военному проводу позвонил Ефимов, попросил связаться с Колей Муравко и передать, что тяжело заболела Юля. С Муравко Булатов связаться не мог, тот был в отъезде, а сам примчался на другой день, благо на Север летел военный транспортный самолет. Привез нужные лекарства, а главное – твердое решение победить болезнь, и он это сделал.

– Чем я с вами расплачусь, Олег Викентьевич?

– Назовешь сына моим именем.

– Второго, – сказала Юля. – Первого назову Федором. Уже зарок дала.

В декабре, когда Юля завела разговор об отпуске на подготовку дипломной работы, Волков сказал: «После отпуска лучше тебе не возвращаться. Оставайся в Ленинграде». – «А как же контракт?» – спросила Юля обрадованно. «Не твоя забота».

На проводах Юля расчувствовалась. Она видела и раньше, что в полку ее любили, но относила эту любовь на счет своего отца. Чиж здесь не умер, его имя звучало во всех разговорах, его любимый каламбур по поводу Африки с удовольствием подхватывали новички, употребляли к месту и не к месту, на его авторитет ссылались, как на последнюю инстанцию. А тут, у самолетного трапа, Юля поняла, что у нее уже есть и собственные заслуги перед летчиками и перед полком. Оказывается, она для них была и «путеводной звездой», и «примером целомудрия», и даже «символом женской верности». Многие ее по-дружески целовали, троекратно, в губы, и она не уклонялась и не прятала слез.

Самолет приземлился на том самом аэродроме, где Юле был знаком каждый домик, каждое деревце, каждая заплата на взлетно-посадочной полосе. Глядя в иллюминатор, она и узнавала, и не узнавала места, где прошли ее лучшие годы, где впервые в жизни поняла, что такое большая любовь и что такое большое горе.

Встретил Юлю Олег Викентьевич, усадил на «Жигуленка» («не знал, куда премию деть, купил вот машину»), завез к Гореловым, чтобы передать Лизе посылку от Руслана, потом в школу к Алине Васильевне, потом на воинский мемориал, где был похоронен Чиж.

– Кто же такой памятник поставил? – удивленно спросила Юля, разглядывая косо спиленный, стремительный, как крыло МИГа, лабрадоритовый камень с золотой надписью: «Герой Советского Союза заслуженный военный летчик полковник Чиж Павел Иванович». Сверху – Золотая Звезда, снизу – две даты.

– Это город, Юля. Чижа здесь знают и помнят. На открытие памятника пришли чуть ли не все жители. Тут некоторые шутники требовали, чтобы художник обязательно на обратной стороне камня написал: «Чиж, он и в Африке Чиж».

– А это откуда знают?

– В городе много его сослуживцев, уволились, осели…

Ей не хотелось уходить с этого места, но Булатов напомнил: «Тебе опасно долго быть на холоде». Она и вправду почувствовала, что коченеют ноги.

В квартире Олега Викентьевича почти ничего не изменилось, впрочем, Юля и не присматривалась особенно. Ее больше занимало, как сейчас выглядит точно такая же квартира этажом выше, где Юля прожила вместе с отцом свои лучшие годы. И Булатов, точно догадавшись, показал глазами на потолок и сказал: «Там живет молодая семья. Он – летчик, она – врач. У нас в госпитале работает». Помолчав, добавил: «Он ей сцены ревности устраивает. Из-за меня, естественно».

– А вы, естественно, ни при чем?

– А ты допускаешь?

– Ни в коем случае!

– Вот это зря… Я такой…

Угостив Юлю ромом и крепким чаем, Булатов сказал:

– Право выбора за тобой: или останешься у меня на ночь, или я везу тебя в Ленинград.

Юля понимала, что оставаться на ночь в квартире холостяка – вариант во многих смыслах не лучший, но на улице было темно и морозно, а здесь тепло и уютно, у нее от самолета гудело в ушах и все куда-то летело, а тут еще в машине маяться, да по скользкой дороге…

– Остаюсь до утра здесь, – сказала Юля.

– Мужественное решение.

– Я такая, Олег Викентьевич, – бесшабашно улыбнулась Юля, повторив его интонацию.

Он быстро, прямо-таки профессионально приготовил ей постель, попрощался и, сказав, что до утра будет в госпитале, поспешно исчез. Вернулся среди ночи, осторожно снимал верхнюю одежду, что-то делал на кухне, позвякивая посудой, заглянул на цыпочках к Юле, постоял возле дивана, пытаясь рассмотреть ее лицо, и так же осторожно ушел в другую комнату.

Юля и до сих пор не знает, чем объяснить свою уверенность, но она тогда могла биться об заклад, что у Булатова хватит такта и воспитанности, чтобы не приставать к ней. Утром, когда они пили чай, она уже настолько осмелела, что на его вопрос «не страшно ли было?» ответила по-женски дерзко:

– С вами мне ничего не страшно.

И была еще одна встреча, которую Юля всегда вспоминает с запоздалым раскаяньем: ведь могла, могла совершить непоправимый шаг. Примерно год спустя Коля перестал писать. Каждый день Юля начинала с торопливой пробежки вниз к почтовому ящику, а затем тяжелого подъема на четвертый этаж. Тяжесть наваливалась сразу, как только она открывала ящик и ничего, кроме газет, в нем не находила. Мать успокаивала – он же военный человек.

– Папа твой годами мне не писал…

Сперва она решила, что с Муравко что-то случилось. Думала об этом по ночам. «Тебе бы сообщили», – пыталась она сама себя успокоить. И тут же сама себе возражала: «С какой стати? Кто я ему?»

Потом сразу, как в неожиданное открытие, поверила в новую версию: «Он полюбил другую». В метро, на улицах, у себя в институте стала вглядываться в женские лица, сравнивать с собой, и с ужасом обнаруживала, что ну буквально каждая вторая красивее ее, интереснее, привлекательнее. Она уже панически боялась смотреть на себя в зеркало, на эти тяжелые, как из проволоки, волосы, на дурацкие веснушки, ручьями сбегающие от переносицы по щекам, на пухлые, как у школьницы, губы. Как же, нужна ему такая красавица.

У Юли все валилось из рук, досада застилала глаза, копившееся напряжение требовало разрядки. И в эти дни в Ленинграде объявился Булатов.

– Слушай, Юлия Павловна, – как всегда с улыбкой в голосе гудел он в трубку, – плюнь ты хоть раз на свои учебники, отбрось затворничество, все равно Муравко не оценит, присоединяйся к нам, махнем в «Европу», стол заказан.

«И в самом деле, – подумала она, – сижу, как дура последняя, в центре Ленинграда, а люди живут как люди». И сразу сказала:

– Я согласна, Олег Викентьевич. Где вы?

– Что значит, где? Через десять минут буду на Фонтанке, собирайся.

Олег представил ее своим товарищам по компании картинным наклоном головы и четким жестом ладони:

– Юля. Моя любовь, моя печаль.

Была шумная вечеринка, Юля много выпила вина, захмелела, болтала чепуху, выставляя себя многоопытной женщиной. Когда расходились, друзья Олега обнимали ее, пытались целовать, говорили банальные комплименты. Прощаясь у дома с Олегом, Юля спросила, где он остановился, и, узнав, что тот собирается искать гостиницу, безапелляционно сказала, что ночевать он будет у нее.

– Мама в командировке, так что можете чувствовать себя как дома.

Приготовив Олегу постель, она рядом положила плед.

– Если будет холодно, дополнительный обогреватель.

– Если будет холодно, – сказал Булатов, – я приду к тебе.

– Тоже вариант, – бездумно согласилась Юля и пошла в свою комнату. «А ведь твои слова похожи на прозрачный намек», – подумала она и впервые в жизни изменила правилу ложиться в постель нагишом. Она слышала, как Булатов беспокойно скрипел пружинами дивана в мамином кабинете, как встал и подошел к ее двери, как замер в нерешительности. «Что же ты, намекнула и в кусты? – иронизировала в свой адрес Юля. – Давай, зови. Говорят, это совсем не страшно. Чем Булатов хуже твоего Коленьки?»

– Олег Викентьевич, – позвала Юля громко, и он сразу открыл дверь. – Я понимаю, вас гложут сомнения: что подумает женщина о мужчине, если он даже не сделает попытки? Так вот я снимаю с вас этот тяжкий груз. Спите спокойно. Я буду думать о вас хорошо. Договорились?

Булатов хмыкнул:

– Это же совсем другое дело, Юля, а то у меня даже умыться сил нету.

И уже из другой комнаты весело добавил:

– Э-эх! Как я сейчас хорошо высплюсь!

А письмо от Коли пришло на следующий день. Сумбурное, полное каких-то насмешек в свой адрес, письмо-предложение, потому что в постскриптуме была одна серьезная, долгожданная фраза: «Если не разлюбила, телеграфируй. Я прошу тебя стать моей женой».