Стальное зеркало - Анна Оуэн

Странная история. И, наверное, опасная… но сейчас об этом не думается. Нужно дождаться своей минуты и высказать просьбу. Разбираться с этим клубком можно потом и не здесь… Какое все-таки счастье, что Лукреция, при всей ее учености, совершенно не интересуется сверхъестественным.

Что-то поют, что-то говорят, что-то жгут… Синьор Бартоломео над этими вещами смеется. Говорит, что нынешние колдуны не отличают действительно необходимого от всяких шарлатанских штучек, призванных заморочить голову честной публике. И слепо повторяют все вперемешку. Рассказывал, что ромеи и вовсе никаких обрядов не проводили, а просто писали слова на свинцовой дощечке. Этот смех — одна из тех вещей, из-за которых ему веришь, веришь полностью. Так купец, побывавший в Африке, смеется над историями о пигмеях и журавлях, и объясняет, что пигмеи-то на свете есть, только ростом они с крупного ребенка и на куропатках не летают…

Потом — внезапно, без предупреждения — хлестнуло болью. По щеке.

Его не собирались отпускать, его с самого начала решили убить — иначе не ударили бы по лицу; прекрасно представляли себе, что он не простит, пока будет жив. А сейчас, с руками, связанными за спиной, не сможет ничего сделать и будет чувствовать себя вдвойне оскорбленным. Веселое начало.

Все, что Альфонсо испытывал, все, что ему полагалось бы испытать, словно перетекло в чашу, видимую ему одному, стоящую на коленях. Страх, гнев, оскорбленное достоинство, жажда мести — снаружи, ждет своего часа… а в душе пусто.

Кровь стекает по рассеченной щеке, рана пока еще не саднит. Теплая струйка сбегает за ворот рубахи. Обидно будет, если останется шрам — но это невеликая цена за избавление от господ малефиков. Альфонсо молчал; не гордо стиснув зубы, не назло мучителям. Просто все — и кровь, и чувства, собиралось снаружи и совершенно не мешало ждать. Не вскипало внутри.

Били… не очень сильно, наверное. Когда играли в мяч, ему доставалось и хуже. Но тут, кажется, важны еще беспомощность, ужас перед неизбежным, злость, которую можно выплеснуть только криком… не будет вам этого. Не для вас копится. Для большой собаки, для второго — после самого Альфонсо — живого существа в этом деле. Все остальные — и не люди, и уже мертвы.

Холод у шеи, трещит ткань — боль, острая, тоже поверхностная, задели… белое перед глазами. Ерунда, глупости. Горячий воск. Не понял сразу. Где же ты, собачка… приходи, возьми. Тут много. Тебе не жалко, ты тут ни при чем, ты не виновата, что у нас по Вечному Городу всякая сволочь неживая ходит. Ему казалось, что он видит эту собаку — здоровенную, остроухую, с хорошей примесью волчей крови… таких ценят пастухи, на них можно просто оставить стадо. Наверное — белое — так и было. Оставил хозяин, потом погиб или забыл. А пес одичал и его прикормили… другие.

Альфонсо совсем не удивился, увидев прямо перед собой в зеркале два желтых глаза.

Ему молча, деловито и очень старательно, как и положено взрослому волкодаву, вылизали лицо. Теплым, мягким, слишком сухим для собаки языком. Очень тщательно. До капли, до крошки собирая все, что ей и было предназначено с самого начала.

Только теперь он понял, от чего предостерегал синьор Петруччи. Все, что Альфонсо до сих пор себе выдумывал, было ни при чем. Счастливо женат, да, конечно. Но жена — это жена, любимая женщина… шаги, голос, смех, прикосновение пряди к щеке, жаркое дыхание. А собака — это собака… и как же без нее?..

Тепло, как в летней озерной воде, прокаленной солнцем до полной прозрачности. Легко, словно заплыл на середину того озера, раскинул руки и то ли плывешь, то ли паришь высоко над озерным дном. И очень хорошо. Потому что теплая морда тычется в лицо мокрым носом…

…он понял, как далеко зашел, лишь уловив не свое желание о чем-то сказать, а ее вопрос. Безмолвный, беззвучный, но очень отчетливый.

— Они меня обидели… — без слов сказал Альфонсо. — Возьми их.

Он знал, о чем попросил. Он видел, на что способны такие звери. Темнота вокруг влажно хрустнула, будто у всех этих неживых в комнате была только одна шея. Хруст, задыхающийся всхлип. Мокрый нос тычется уже не в лицо, в руку… в освободившуюся руку.

Факелы горят почти ровно, воздух не двигается, его некому двигать. Факелы горят почти ровно — и отражаются в трех зеркалах. Пламя дробится и дрожит. Гостья ушла. Какое-то время будет тепло просто от мысли, что у него ненадолго, но была собака. Потом станет пусто. Она очень быстро ушла… почти сбежала. Тоже понимает, наверное, что нельзя, вредно.

Подвальную комнату осматривать не хотелось. Как мог бы описать это какой-нибудь зануда-нотариус, «смерть постигла всех на месте». Будто бы в подвал залетела шаровая молния… когда-то Альфонсо видел, как она убила сразу четверых. Тут — больше… нет, не девять. Семь. Где еще двое? Поджидают снаружи? А от чего именно умерли эти, валяющиеся вповалку, словно разом заснувшие? Чтобы понять, нужно подходить и переворачивать тела.

Никакого желания нет. Слишком противно. Пусть нотариусы и описывают, пусть городская стража ломает голову, от чего умерли. Альфонсо с удовольствием выслушает предположения, догадки и домыслы. А в насильственной смерти этой компании его не смогут обвинить, даже если кто-то каким-то чудом сумел заметить герцога Бисельи, входящего в дом. Не гневным взглядом же герцог убил семерых? А если взглядом — так, значит, было на что разгневаться, а виновные умерли от непереносимого стыда… сами виноваты. Смилуйся над ними, Господи, они в том нуждаются.

Сил было — на двоих хватит, все полученные побои, ушибы и ссадины молчали, а, может, и вовсе исчезли… но где парочка? Ждут за дверью?

Значит, прикасаться все же придется. Нет. Повезло. Один кинжал — видно тот, которым его одежду резали — просто лежит на столе. Вот его и взять. Он теперь мой по праву.

Ключ в замке, внутри. Щелкнет? Заскрипит? Нет. Замок смазан и петли смазаны — не нужен им шум.

А мне не нужен кинжал. За дверью только один — и он тоже мертв.

Похоже, что два благородных, но бедных толедских дона совершенно напрасно потратили нынешний вечер; нет, плату-то они получат в любом случае, но противников в доме, наверное, не осталось. Темно и глухо. Свечи наверху догорели полностью — это сколько же внизу пели и бубнили? Темнота и тишина — предрассветные, значит, долго, очень долго. Больше половины ночи. Странно, даже связанные руки не затекли.

Теперь нужно позвать спутников, которые должны поджидать у низкого окна… свистом… но свиста не получается. Забавно: губы разбиты так, что не сжимаются, но при этом вовсе не болят.

Это она молодец. А я дурак, у меня же ключ есть. А у ключа внизу — дырочка. Значит, будет свист, всем на зависть. Санча когда-то научила. И за что их тогда с сестрой заперли-то… все равно не вспоминается. О, вот и ответный… Пожалуй, сразу домой возвращаться не стоит. Избить могли и разбойники, а вот воск и все прочее… но синьор Бартоломео наверняка не спит. И рассказ ему понравится. И спасибо сказать нужно. За все. И спросить, как он живет без собаки.