Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

— Гнездо… — хмыкнул однажды Гвидон.

— Какое гнездо? — не понял Инки.

— Гадючье. Это же поместье Молочного… Убивать надо таких сволочей…

— Гриша, ты опять… — осторожно сказала Зоя.

— Не опять, а снова… — огрызнулся Гвидон.

— Говорили уж про это… — Зоя как-то боязливо оглядела ребят. — Всех не поубиваешь. Надо что-то менять вообще. В корне…

— Пока такие гады живут, корни не поменяешь… Даже Никитка это понимает: вон как огрел того амбала стеклом…

— Я не хотел убивать, — разъяснил Никитка. — Я просто… потому что он схватил Зою…

— Все равно ты молодец, — сказал Валерий.

Они стояли с велосипедами на склоне. Шумели сосны, летали бабочки. Зоя наклонилась над рулем и спросила, не поднимая лица:

— Гвидон, а тех троих… Кобцева, Шамохина, Вяльчикова… ты бы тоже убил?

Гвидон молчал.

— Это кто? — шепотом спросил Инки у Полянки.

И она шепнула в ответ:

— Ну… те ребята. Которые наговорили на Мелькера. Предатели…

— Ты смог бы? — горько спросила Гвидона Зоя. — Они ведь такие же мальчишки, как ты…

— Не такие! — отрезал Гвидон.

— Ну… да, конечно. Только… — видно, Зоя не решалась что-то сказать.

— Ну, чего «только», — почти простонал Гвидон. — Значит, и будем так жить? Всё прощать, всё глотать, утираться тем, что плюнут в рожу…

— А что делать? — вдруг шепотом спросил притихший Юрась.

— Не знаю… — буркнул Гвидон.

Потом оказалось, что он знал…

Разговор на безлюдной улице

С матерью Инки по-прежнему виделся мало. Приходила она поздно, говорили они… да почти ни о чем не говорили. Так, о ерунде.

— Кешенька, ну как дела в школе?

А как они, эти дела? «Благополучный троечник, мог бы учиться лучше, но не хочет…» Только по французскому четверка, спасибо Полянке…

— Сама не знаешь, что ли? Вчера подписывала дневник.

— Но ведь в дневнике всего не написано. Как отношения с ребятами?

Отношения были… да никак. Никто не приставал, вот и спасибо. Только Полянка была настоящий друг. Да еще Света относилась по-приятельски. Она была бы не прочь подружиться с Инки и покрепче (несмотря на влюбленность в «близнецов»), но тот понимал — это огорчит Полянку. Ревность вообще-то штука глупая, но куда денешься, если она сидит в девчонках. И со Светой он был таким же, как с остальными «штурманятами»…

Да, а с матерью все было как всегда. «Ма-а» вместо «мама». Уворачиванье от приступов нежности: «Ну, чё ты опять…» И все же ощущалась спокойная, почти незаметная радость, что теперь она всегда рядом. Этакая налаженность жизни…

Совсем уже приблизились каникулы, и Полянка огорчила Инки:

— Мы в начале июня с мамой и папой уедем на две недели в Петербург. Папа давным-давно не был в отпуске…

Ну, что тут скажешь? Хорошо, что не на все лето…

Самого Инки никакие поездки не ждали. Мать вспоминала иногда, что «хорошо бы к морю», и Егошин охотно откликался: «Давай. У меня отпуск не использован за два года».

«Говорят, в бюро «Южный мир» есть две горящие путевки в Сочи…»

«Но ведь две, — хмурился Егошин. — Как мы без парнишки-то…»

«Но у Кешеньки все впереди… И можно здесь добыть путевку в лагерь «Крылышки», это недорого…»

Но в лагерь Инки не хотел железобетонно. А к морю… да хотел, но не так уж сильно. Расставаться с ребятами? С Усадьбой, с летними кострами на берегу Лисянки. И походы будут… И к тому же как оставишь кота? Маргарита Леонтьевна его, конечно, голодом не заморит, но искать-то загулявшего бродягу не станет, лазить за ним на деревья и заборы не сможет. Да и засохнут они от тоски друг по дружке, Инки и Альмиранте…

Есть хорошая поговорка: от добра добра не ищут — так примерно рассуждал (или, вернее, ощущал свою жизнь) Инки. Тонкий месяц, висевший по вечерам над сосновыми макушками Лисьей горы, был наверняка такой же, как над нездешними островами. Утренние лучи, пробивавшие туман за Лисянкой широкими оранжевыми лезвиями, казались лучами дальних стран. Бабочки над лугами были, конечно, меньше африканских, но тоже ничего, радовали глаз и будто шептали о необычном.

И к тому же погружаться в сказочные миры помогала бесконечная книга «Властелин колец». Ее дал Гвидон (сказал: «Хватит тебе на все лето»). Инки читал по вечерам, когда закатное солнце забрасывало в окно желто-розовых зайчиков и зажигалось искрами на усах Альмиранте (тот сидел у Инки в ногах и обещал, что эту ночь проведет дома, не станет «мотать нервы» своему другу). Потом сумерки сгущались, Инки зажигал лампу и продолжал читать. «Дагги-тиц», — повторяли ходики, и это приносило тихую радость и прочность. Такую же, как ежедневное возвращение матери домой…

Он читал, и миры Средиземья разворачивались перед ним, обнимая глубинами влажных горных провалов, синевой бескрайних земель и грибным дыханием сумрачных лесов. Это было лучше, чем кино. Потому что такие миры Инки строил перед собой сам, вместе с автором книги…

— Кешенька, тебе не пора спать?

— Ма-а, ну, отстань от меня!..

— Но ведь уже середина ночи. Ты завтра не поднимешься в школу…

— Какая школа! Третий день каникулы!

— В самом деле? Я и не заметила…

Полянка уехала. Теперь, если не было у «штурманят» общих дел, Инки гулял с Гвидоном. Ездили на одном велосипеде по разным местам вокруг Брюсова. Доезжали даже до аэродрома, над которым то и дело взлетали маленькие самолеты (только в диспетчерскую к Егошину Инки ни разу не заходил, не знал даже, где она там). А иногда бродили пешком… Сказанные однажды Гвидоном слова про дружбу прочно сидели в Инки. Дружба эта была совсем не такая, как с Полянкой, и все же Инки иногда радовался (хотя и сквозь уколы совести), что сейчас Полянки пока нет рядом. А то могла бы сказать (или подумать): «Ты теперь только с ним да с ним. А я?…»

Однажды шли они от салона «Легенда», где Гвидон сунул в щель автомата сотенную бумажку — заплатил за свой старенький мобильник (и сказал почему-то: «Теперь не подведет»).

Был жаркий, как в июле, полдень. На улице Комарова пахло разогретым асфальтом и бензином, хотя и тополями пахло тоже…

— Стой, — сказал Гвидон и крепко взял Инки за плечо. И будто закаменел, глядя перед собой.

Инки тоже замер: почуял тревожное что-то.

По солнечной безлюдной улице, по пятнистому от лиственных теней тротуару шел навстречу Инки и Гвидону мальчишка.

Тонкий такой, ростом с Гвидона, в светлых джинсах и гладко-белой футболке. Он тоже остановился, но потом дернул плечами, словно оборвал невидимые нитки, и зашагал снова. Четко по прямой линии. С деревянной какой-то твердостью.

— Это Юрий Вяльчиков, — выговорил Гвидон вполголоса, — один из тех… из троих. Двоих куда-то увезли, а этот… Ну, встретились все-таки…

Инки обмер. Почудилось, что сейчас Гвидон вцепится в Вальчикова, как бульдог. Но он быстро глянул на Инки и усмехнулся:

— Не бойся, крови не будет. Будет лишь ма-аленький разговор… Идем… — И так, с крепкой ладонью на Инкином плече, он пошел навстречу тому. Инки — рядом с ним (куда деваться-то?).

И они сходились посреди асфальта, на пустой, очень теплой от солнца улице, и было тихо, только чуть шептались листья и казалось, что их тени шепчутся тоже…

Потом они остановились в двух шагах друг от друга — Вяльчиков и Гвидон с Инки. И смотрели. Вяльчиков — поочередно на Инки и Гвидона. А потом на одного лишь Гвидона… И не было на лице никакого страха, только… не поймешь что. Будто он идет с похорон.

Гвидон чуть наклонил к плечу голову — в сторону Инки. Кашлянул и сказал почти по-приятельски:

— А ты, Вяльчиков, говорят, стихи пишешь? Вроде бы даже выступал в том году по радио?

— Писал когда-то… — бесцветно отозвался Вяльчиков. Глаз не отвел.

А Инки вдруг увидел, что Вяльчиков похож на Гвидона. Но какой-то «обратной» похожестью. Раньше были фотоаппараты, которыми снимали на прозрачную нецветную пленку, и на ней получалось изображение под названием негатив. На пленке то, что на самом деле было темным, делалось светлым, и наоборот. А потом с негатива печатали на бумаге карточки. И вот Вяльчиков и Гвидон отличались, как снимок от негатива. Косая челка Вяльчикова была очень светлой, лицо бледным, ресницы почти белыми, на руках — ни намека на загар, словно мальчишка все летние дни прятался от солнца. И одежда у Гвидона была очень темная, в у Вяльчикова — наоборот. Лишь глаза были одинаково темными и, кажется, похожими своим выражением (глаз Гвидона Инки сейчас не видел, но чувствовал, какие они).

— А сейчас, выходит, не пишешь? — прежним тоном спросил Гвидон…

— Сейчас, выходит, нет…

— А почему? Совесть не дает?

Лицо у Вяльчикова не изменилось. И он сказал сразу:

— Похоже на то… — А потом глянул чуть резче: «Ну? Чего еще хочешь?»