Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Вы все понимали, атаманы? Не путал я какую мысль великого государя и царя?

— У тебя, Симеон, не голова, а ума палата, жаль, что боярской шапкой не покрыта. Потому как говоришь ты не как ратный человек, а как государев посол к хану Урусу, — усмехнулся Богдан Барбоша, присаживаясь на лавку рядом с Матвеем. Сказал с иронией, но серые строгие глаза под нахмуренными густыми бровями давали понять, что бывалый атаман настороже, потому как не верил более ни посланцам Боярской думы, ни грамотам царя Федора Ивановича, именем которого на Руси правит лукавый и ненадежный в обещаниях первый из бояр московских Борис Годунов.

— Я хочу сказать вам, о чем писано в государевой грамоте, которую я привез атаманам и казакам, — волнуясь из-за открыто неприязненного отношения атамана Барбоши к царской грамоте, заторопился сотник. — В этой грамоте писал царь Федор Иванович, что он прощает казакам все их вольные и невольные набеги на ногаев, чтобы они оставили ногайские земли на Яике и шли бы к Самаре на государеву службу. Да знать вам, атаманы, что в Москву прибежал крымский царевич Мурат Гирей, его гонят из дома и хотят убить злые враги в Крыму. И Мурат-царевич теперь большой друг царя Федора Ивановича, его будут посылать и против крымского хана и против хана Уруса. Только Мурат-царевича надо усилить крепкой ратной силой, потому как прибегал он на Русь не с многими слугами. А теперь царевич идет Волгой к Астрахани, собирает по городам стрельцов да казаков, которым царь будет давать хороший жалованье за службу.

— Вона-а какая заковырка получается, брат Матвей! Как и во времена войны с поляками — нужна была казацкая сила — звали нас и жалованье платили, кончилась война — и казакам под зад коленом от Боярской думы! Живи, дескать, казак, чем промыслить можешь! А пограбишь кого — тут тебе от царя и указ быть ловленным и вешанным! — Богдан Барбоша нервно потеребил себя за короткую бороду, потом хмыкнул и с насмешкой прибавил: — Теперь и нам понятно, отчего петух раскукарекался — солнце уже у небосклона!

Стрелецкий голова от неожиданной реплики атамана Барбоши поначалу даже остолбенел — при нем воровской казак осмелился приравнять царя Федора Ивановича к безмозглой птице! Да за такие речи, узнают о них в Боярской думе, и на дыбе над жаровней мало места! А то и на колесо могут положить и четвертовать! Но Симеон Кольцов противу ожидания не вспылил, а лишь загадочно улыбнулся, отчего не понять было, осуждает он резкость старого атамана или ему все равно, негромко сказал:

— Государь делает правильно, он хочет укрепить силой Мурат-царевича, надежду имеет, что царевич может сесть на крымский трон и будет большой мир с татарами… У вас говорит народ, что одним топорищем дров не нарубишь, надо острый топор одеть, да?

В разговор вступил и Филимон Рубищев, который скромно уселся на конец лавки, почти у самой печки. Потирая ладони, он негромко добавил к словам стрелецкого командира:

— В Самаре собирается войско для отправки стругами на понизовье к Астрахани, и казаки, которые придут на государеву службу, получат, как писано в грамоте, полное прощение за прежние вины, им выдадут доброе жало ванье, обещано по четыре рубля серебром да по восемь мер ржи и столько же овса коням. Это куда сподручнее, чем умирать с голоду или от ногайской стрелы.

— Э-э, — небрежно махнул рукой атаман Барбоша, — умереть казаку в сече — что за диво? Кабы до нас наши деды не мерли, так и мы на тот свет дороги не знали бы! С ногаями мы уже силушкой перемерялись — наш верх вышел!

Симеон Кольцов, пересилив какое-то сомнение в душе, решился все же спросить:

— В Самаре известно стало от государева посланец Иван Хлопов, что брали казаки у хана Уруса большой добыча людьми. А на острове я не видел ни один пленный ногайцев. Где они? Наверно, рубили саблями и топили в Яик?

Матвей Мещеряк от возмущения едва не выругался крепким словцом, помянув и самого стрелецкого голову и всех его родичей до седьмого колена:

— Вольно собаке и на владыку брехать, тако делают и бояре на казаков! Нешто мы изверги какие альбо упыри замогильные, чтобы пленных саблями, как капусту, крошить? Ты, Симеон, видел, какое стадо пасется в степи?

— Да, видел, такого и в боярских имениях не сыщешь, — смущенный резкими словами атамана Матвея, ответил стрелецкий голова. — В двух отарах, думаю, побольше тысячи овечек будет.

— Во-от, поболе тысячи! Так неужто те овечки на наши головы с небес свалились, а? Не-ет, это выкуп с ногаев за пленных. Да еще двадцать кулей соли впридачу!

— А лошади? Сказывал ногай в Самаре, что казаки угнали у хана тысячу коней? Правда? Я их не видел, — допытывался Симеон Кольцов, понимая, что с такими отарами казакам и в самом деле голод не страшен в грядущую зиму.

— Табуны коней под сильной охраной наши казаки погнали в порубежные города. Возвратятся с добрым хлебным запасом, а такоже прикупят порох, свинец да одежонку потеплее, — вразумляя сотника, пояснял Матвей Мещеряк и добавил шутливо: — Видишь, стрелецкий голова, наши, деды говорят, что были бы крошки, а мыши найдутся! Была бы отвага у казаков, а пропитание они себе добудут. Кто хочет жениться, тому и ночью не спится, а кто хочет с едой быть, тот на печи не лежит!

— Верно подметил ты, Матюша! Паводками за море не сплывешь, молитвами зверя из лесу да прямо в печку не вымолишь! Так что… — хотел еще что-то добавить, но открылась дверь и на пороге показалась Марфа, а за ее спиной и Зульфия.

— А вот и обед прибыл! — Матвей встал из-за стола навстреч у женщинам, которые с горшком, накрытым белы м полотенцем и с мисками и ложками вошли в войсковую избу.

— Будет вам, мужики, на пустой живот слова перемолачивать, — приветливо сказала Марфа. — Много ли толку в словах, когда в голове думка о горячей каше да о жареной рыбе! Зульфия, постели поверх ковра холстину, поставим мужикам еду. А вот вам и штоф анисовки!

— Твоя правда, Марфуша — голодному всю ночь жареный гусь мерещится, вся подушка измокла от слюны, — потирая ладони, замурлыкал, шевеля усами, Богдан Барбоша. — Ну, мужики, садимся за стол да, вооружась ложками и кружками, почнем трапезу. А поевши, будем думать, что сказать самарскому воеводе на государеву грамоту — идти ли в Астрахань с царевичем Муратом, альбо остаться на Яике вольными казаками.

— Каково будет решение казаков на войсковом круге, так поступим и мы, атаманы, — твердо сказал Матвей и принял из рук Марфы деревянную миску с кашей, в которую жена воткнула расписную ухватистую ложку. — Неволить казаков мы не вправе, нам такой власти никто не давал. Ешь, посланец князя Засекина, пока каша не остыла, — напомнил Матвей, видя, что Симеон Кольцов во все глаза следит за ловкими смуглыми руками княжны Зульфии и любуется ее черной длинной косой, красиво уложенной на голове под прозрачным светло-розовым шелковым платком. — Удивлен, стрелецкий голова, да? Это Зульфия, дочь татарского князя Елыгая с берегов Иртыша. Своей волей стала женой есаула Болдырева, избавившись таким способом от посягательства на ее душу старого хана Кучума. В Москве крещена в нашу веру и обвенчана с Ортюхой.