Пятый арлекин - Владимир Тодоров

— И совсем неправда,— горько вздохнула Ирина,— я никогда не смотрела в сторону «Топтыгина» — Михайлова. Я чувствовала, что мне не следует читать этот дневник. Будь Борис живой, я могла бы в одно мгновение рассеять эту чушь, а он так и умер, думая, что в школе я заглядывалась на двухметровое чучело. Хотя, какое это потом имело для Бори значение? Ведь я вышла замуж за него. У меня в запасе целый вечер, и я проведу его наедине с Борисом, с его дневником, буду останавливаться только на тех страницах, которые так или иначе связаны со мной. Это необходимо для меня. Может быть, потом станет легче, вдруг его слова укрепят меня и разгонят тревогу. И откуда только взялась эта тревога? Что является ее основой? Ведь все, кажется, хорошо: Аленка здорова, Виталий тоже, он по-прежнему притягателен для меня. Я благодарна ему, он сделал меня настоящей женщиной, у меня появилось желание любить и быть любимой. Только иногда, когда я исподтишка смотрю на его лицо, оно кажется мне чужим, незнакомым и даже жестоким. Но ведь ничего такого у него никогда не проявлялось. Нельзя же назвать жестокостью то, что он один из всей компании сумел спра­виться с бешеной собакой, которая едва не искусала Аленку и других детей на даче у Криворучко. Он был тогда великолепен, мой Виталий: все растерялись, а он стал у собаки на пути, молниеносно разогнулся, поймал чудовище за горло и, держа в вытянутых руках, задушил. Все сказали, что он был похож на витязя в тигровой шкуре. И все-таки, это было страшное зрелище, я застыла в оцепенении в стороне и только одна видела глаза Виталия: в них не было страха, а веселая ярость и... даже какое-то наслаждение. Но ведь не может человек при этом чувствовать наслаждение, что угодно, только не это. Может, с тех пор во мне поселилась тревога? А когда ко мне пристал пьяный в автобусе, Виталий только взглянул на него, и тот сразу же побледнел и утихомирился, хотя был не меньше Виталия ростом и не слабее. Неужели только оттого, что увидел его глаза? Зачем я все это придумываю, зачем копаюсь в себе? Правду говорит Валентина Ивановна, что я бешусь с жиру. Но отчего же эта неу­довлетворенность и тревога? Может, проснулся запоздалый стыд перед Борисом? Как легко я забыла и предала его. А он бы не забыл, если бы такое случилось со мной. Но ведь я не любила его, я не знала, что такое любовь. Нельзя же назвать любовью то, что я чувствовала к Борису, хотя и считала это любовью. Только Виталий научил меня любить, любить до безумия, до животного наслаж­дения, он разглядел во мне эту способность и оценил. Боже, как все же цинично я говорю о любви, вместо нежных слов и неуловимых рук вспоминаю животное наслаждение. К сожалению, это правда, в моей любви к Виталию действительно есть что-то животное, безум­ное и ненасытное. Неужели это всегда жило во мне или он сделал меня такой, умело и сознательно довел до своего уровня, до живот­ного состояния наслаждения любовью. Могла бы я раньше пред­ставить, что стану такой? Зачем я уничтожаю Виталия и себя, что это, протест? Но против чего? Против рабства? Вот сейчас Виталия нет, он будет только ночью, а я уже трепещу в буквальном смысле перед этой встречей, чувствую заранее его ласки, уже сейчас меня охватывает желание близости с ним. Я никогда не представляла что женщина наедине с собой может желать близость и предвкушать желание. Я думала, что это свойственно только порочным жен­щинам, но я ведь не порочна, просто он развил во мне до безумия физическое ощущение наслаждения. Нет, я не порочна, я ведь не хочу этого с кем-нибудь, будь он хоть трижды Аполлоном, я жду только его, моего властелина. Как странно, я невольно назвала слово, которое как-то проясняет мое состояние. Властелин! Но в таком случае я — рабыня?! Конечно, отсюда и мой протест, как все просто. А если взглянуть на это другими глазами? Если мне приятно чувствовать себя в зависимости от его любви? Если я не хочу вы­рваться из этого сладостного и ненасытного плена? Тогда нет ника­кого порока и порочности, тогда все легко объяснимо: когда люди любят так, как мы с Виталием, то постоянное желание естественно. Почему я раньше не подумала об этом? Виталий всегда говорит, что любить — это тоже талант и он дается так же редко, как и любая другая способность. Просто об этом не принято говорить вслух. Какому-нибудь, мол, физику-ядерщику и почет, и ордена, и Нобе­левская премия, а тут только признание одной любимой женщины. «Да, я — гений в любви,— говорил он,— потому что люблю тебя. Кто против? Нет? Воздержавшихся? Принято единогласно!»

— Я люблю тебя, Виталий,— сказала вслух Ирина Александ­ровна и ей стало легче, будто долгое время в ней находился ино­родный предмет и неожиданно он самостоятельно покинул тело без всякой болезненной операции.— Мне надо было раньше прикоснуть­ся к этим бумагам, чувство вины перед Борисом постоянно жило во мне, отравляя сознание, а теперь я вдруг поняла, что ни в чем перед ним не виновата, разве что за свое нежданное счастье. Но разве можно чувствовать вину за счастье? Тем более, что я ведь не по­кинула его при жизни, а потом для него все уже не имело никакого значения. Неужели бы ему стало там легче, если бы я до сих пор была одинока? Чушь, обыкновенная чушь... Хорошие страницы, как просто он умел писать, я и не знала за ним такой способности. Говорил он всегда неловко и даже неуклюже, может, от волнения. Он стеснялся людей и только наедине со мной был естественным, а скорее всего — наедине со своим письменным столом.

Ирина Александровна взяла другую тетрадь и открыла ее на середине. «Опять весна. Я люблю это время года. Но сегодняшняя весна необычная и особенная. Неужели только потому, что в моей жизни появилась Ирина? А разве этого мало? Боже, какое счастье, что она есть. Она не подозревает, что я безумно люблю ее. Смогу ли я когда-нибудь сказать ей об этом? Ведь это так страшно и в то же время прекрасно сказать: «Ирина, я люблю вас. Будьте моей единственной и на всю, всю жизнь». Мы гуляли сегодня с Ириной по зоопарку, смешно, но не нашлось более подходящего места, да и потянуло поближе к природе, пусть даже в таком закованном зарешеченном виде. Мы подошли к вольеру с дикими козами и одним козлом. Он стоял на пригорке и ревниво наблюдал за своим гаремом. Я протянул козочке на ладони хлеб и не успела она его взять, как тиран спрыгнул с пригорка и бешено понесся к нам — едва не проткнул металлическую сетку рогами. «Ты смог бы меня так защитить?»— спросила Ирина. «Конечно»,— ответил я, а потом задумался. Я ведь знаю, что физически слаб, но ведь человек силен не только физически, дух — не менее главное, а в иных случаях и более. Значит, смог бы. Я не могу посетовать, что слаб духом. Математика сделала меня сильным, и нет предела моей силе. Завтра же признаюсь, что люблю Ирину и предложу выйти за меня замуж. Нет, не предложу, а поставлю перед фактом. Женщины, наверное, любят, когда им делают предложение в категорической форме! Если бы это оказалось правдой! Ведь я так мало знаю женщин, а сказать по правде — совсем не знаю. У меня никого не было. Наверное, смешно, но разве обязательно, чтобы кто-то был или хорошо знать женщин, чтобы полюбить одну? Конечно же нет. Итак, решено: завтра я получу согласие самой прекрасной и удивительной жен­щины в мире во все времена и народы. Хорошо, что она не знает этого, иначе бы ударилась в какие-нибудь глупости и запросто стала бы «мисс мира»! Чушь, она не только прекрасна, но и умна. Я себя чувствую с ней принцем из андерсеновской сказки, ее присутствие дает мне необходимые силы. Теперь я добьюсь всего, что наметил в жизни. Математика, прости за измену, пусть даже символиче­скую...»

— Я помню эту сцену в зоопарке. Действительно, тот дикий козел чуть не разнес вольер вдребезги — приревновал. А Борис стоял в растерянности и уши у него пылали от напряжения. Он, кажется, испугался, но не показал этого. Он и вправду объяснился мне на другой день. А я смеялась, отшучивалась, и вообще решила прек­ратить с ним разговор на подобные темы. А потом вдруг меня осе­нило: он же очень порядочный, умный, деликатный! Где я еще найду такого? Разве мало значит прожить всю жизнь с надежным поря­дочным человеком? Это и перетянуло все остальные контрдоводы. Да и мама сказала то же самое. Она сказала: «Ирина, семейная жизнь — штука ненадежная. Сколько браков и надежд разлетелось впрах, потому что мужчина чувствовал свою силу и привлекатель­ность. В данном случае тебе ничего подобного не грозит. Борис, с моей точки зрения, очень даже надежная партия. Твой папочка был очень похож на актера Жана Марэ. Так вот, чтоб он сгорел вместе со всеми ему подобными: он не выходил из дому, не пригладив каждый волосок, не смахнув пылинку с туфель или пиджака. Любой прыщик в районе лица или носа он приравнивал чуть не к мировой трагедии. Мне тошно на него было смотреть, воротило от одного его вида, и это вскоре после свадьбы. А когда кот Mартовский возвращался поздно с очередного «совещания» и от него пахло до­рогими духами, он шаловливо объяснял, что рядом с ним дама в троллейбусе разбила духи «Нина Риччи». Названия же какие знал, подлец! Когда он видел хорошенькую женщину на улице, то пре­ображался как собака, у которой перед носом поводили куском кол­басы. При этом он не скрывал своих эмоций. Когда он укатил на море с этой тварью Элеонорой, бывшей женой покойного генерала Енохина, то скажу тебе честно, я с облегчением вздохнула: самой порвать с ним не было сил, и я благодарна судьбе за то, что слу­чилось. А потом, когда он опомнился и стал мне названивать, чтобы я его простила, то, миль пардон, я сказала ему, что он обычный смазливый кобель и умрет под забором. Конечно, он забеспокоился, где еще возьмет такую дуру, чтобы расстилалась перед ним как пшеница перед ветром: Александр Владимирович, вот вам свежая рубашка, вот трусики, вот маечка, вот носовой платочек, ботиночки ваши начищены, а пиджачок отглажен. А он в ответ снисходительно подставит щечку. А вот бывшая генеральша за первую же его отлуч­ку и возвращение под утро с очередного «совещания» двинула тя­желой ручкой по физии и выставила вон. Что, сударь, заслужили, то и получили!»