Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

другую похожи, хотя покойница положительно была недурна собой. Мать же была ещё не очень старая женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися глазами и щеками и с жёлтыми, большими и неровными зубами. Да и всё в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент; тёмненькое платье её от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой руки, не знаю почему, был залеплен жёлтым воском тщательно и аккуратно <…> Они приехали из Москвы. Она уже давно вдовеет, “однако же надворная советница”, муж служил, ничего почти не оставил, “кроме двухсот рублей, однако, пенсиону. Ну что двести рублей?” Взрастила, однако же, Олю и обучила в гимназии…»

И Дарья Онисимовна рассказывает хозяйке квартиры и Подростку всю печальную историю их унижений: дошли до полной нищеты, дочь дала объявление в газетах, начали поступать гнусные предложения, и вот всё закончилось петлёй…

В дальнейшем Дарья Онисимовна (особенно в третьей части романа, став уже по недосмотру автора и издателей Настасьей Егоровной) принимает самое активное участие в развитии действия, играя роль посредника и информатора. Она коротко сошлась с Анной Андреевной Версиловой, Татьяной Павловной Прутковой, Лизой Долгоруковой, самим Подростком и многими другими героями романа, вплоть до Ламберта, становится нянькой ребёнка Лидии Ахмаковой (от князя Сергея Петровича Сокольского), которого взял на содержание Версилов.

Дворник-татарин

«Хозяйка»

Дворник в доме, где проживал Мурин. «Дворник был молодой малый, лет двадцати пяти, с чрезвычайно старообразным лицом, сморщенный, маленький, татарин породою…» Дворник гривенники от Ордынова принимал, но на расспросы его о Мурине и Катерине отвечал уклончиво и загадками, так что оставил о себе неприятное впечатление: «Дворник показался ему мошенником и наглецом первой руки…» В финале выяснилось, что хозяин этого дома держал разбойничий притон, так что, скорее всего, татарин-дворник был одним из участников шайки, но, правда, судя по всему, остался пока на свободе. Бывший полицейский чиновник Ярослав Ильич, рассказывая Ордынову, что Мурин не мог быть в этой шайке, потому что «за три недели он уехал с женой к себе, в своё место», добавляет: «Я от дворника узнал… этот татарчонок, помните?»

Двугрошовая

«Записки из Мёртвого дома»

Одна из двух городских проституток (вместе с Чекундой), обслуживающая обитателей острога, о которой сказано, что даже по сравнению с «наигрязнейшей» подругой своей эта «уже была вне всякого описания».

Девочка

«Сон смешного человека»

В мрачный ноябрьский вечер Смешной человек возвращался домой из гостей, решив убить себя в эту ночь, и вдруг его схватила за локоть эта девочка. «Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно её мокрые разорванные башмаки…» Девочка плакала, звала куда-то Смешного человека, кричала отчаянно: «Мамочка! Мамочка!..» Смешной человек её прогнал, даже не вникнув в то, о чём она просила. И вот уже после всего, что с ним произошло в эту фантастическую ночь, когда он побывал на другой планете и вернулся на Землю обогащённый Истиной, первое, что он сделал, прежде чем идти проповедовать эту Истину — исправил ту свою ошибку: «А ту маленькую девочку я отыскал…»

Девочка с приданным

«Ёлка и свадьба»

Маленькая гостья детского бала — предмет вожделения Юлиана Мастаковича, ставшая впоследствии его женой. «Особенно хорош был один мальчик, черноглазый, в кудряшках, который всё хотел меня застрелить из своего деревянного ружья. Но всех более обратила на себя внимание его сестра, девочка лет одиннадцати, прелестная, как амурчик, тихонькая, задумчивая, бледная, с большими задумчивыми глазами навыкате. Её как-то обидели дети, и потому она ушла в ту самую гостиную, где сидел я, и занялась в уголку — с своей куклой. Гости с уважением указывали на одного богатого откупщика, её родителя, и кое-кто замечал шёпотом, что за ней уже отложено на приданое триста тысяч рублей…» Вероятно, у девочки, как и у брата, тоже были чёрные глаза и кудрявые волосы. Сластолюбивый Юлиан Мастакович своими назойливыми ухаживаниями-приставаниями на детской ёлке её напугал, однако ж от родителей девочки с 300-тысячным приданным он таки получил приглашение бывать в их доме. И вот через пять лет рассказчик (Неизвестный) случайно становится свидетелем свадьбы и обратил внимание на невесту: «Я протеснился сквозь толпу и увидел чудную красавицу, для которой едва настала первая весна. Но красавица была бледна и грустна. Она смотрела рассеянно; мне показалось даже, что глаза её были красны от недавних слёз. Античная строгость каждой черты лица её придавала какую-то важность и торжественность её красоте. Но сквозь эту строгость и важность, сквозь эту грусть просвечивал ещё первый детский, невинный облик; сказывалось что-то донельзя наивное, неустановившееся, юное и, казалось, без просьб само за себя молившее о пощаде.

Говорили, что ей едва минуло шестнадцать лет. Взглянув внимательно на жениха, я вдруг узнал в нём Юлиана Мастаковича, которого не видел ровно пять лет. Я поглядел на неё… Боже мой! Я стал протесняться скорее из церкви. В толпе толковали, что невеста богата, что у невесты пятьсот тысяч приданого… и на сколько-то тряпками…»

Девочка-невеста

«Преступление и наказание»

Об этом гнусном своём проекте Свидригайлов не раз упоминал, а затем и подробно рассказал Раскольникову во время встречи в трактире перед своим свиданием с его сестрой Авдотьей Романовной Раскольниковой: «Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь живу, — а? <…> Ну, так она мне всё это состряпала; тебе, говорит, как-то скучно, развлекись время. <…> А Ресслих эта шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей достанется, она её и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь вышла замуж и не навещает, а на руках два маленьких племянника (своих-то мало), да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц её и выдавать можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, — ну что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет?