Мои воспоминания. Брусиловский прорыв - Алексей Брусилов

Такие действия какой-нибудь коллегии были бы преступным посягательством на волю главнокомандующего и его основные права и обязанности. Обязательно выполнять план тому, кто его составил, и плох тот главнокомандующий, который согласился бы выполнять чужие планы. Знаменитый гофкригсрат недоброй памяти достаточно указывает, насколько преступно связывать волю полководца. Вот все, что имел Вам сказать. Прошу верить моему уважению и преданности.

А. Брусилов».

Все это сильно волновало общество, а меня тем более. Один из моих верных друзей слышал от одного еврея, близкого к «сферам», странную фразу при разговоре обо мне:

– Вы понимаете, нам это нужно для радио!..

Вот архаровцы! У меня душа разрывается за Россию, а они жонглируют моим именем на весь мир! Ну да что же об этом говорить, впоследствии я еще и не то узнал. Да было поздно. Я стал получать множество хвалебных приветствий, а еще больше ругательных писем. Никто не знал, в какую неожиданную ловушку я попал, большинство не могло, а многие не хотели понять моих побуждений. Да, в сущности, не все ли равно.

Россия гибла, я ничего не делал, под лежачий камень вода не пойдет. Я сознавал, что отдал свое имя на растерзание, но в глубине души надеялся, что все перемелется и в конце концов, будучи у дела, я все же пригожусь России, а не интернационалу. Но тяжело мне было, как никогда в жизни, кажется, еще не бывало. В семье моей была полная тишина, ходили на цыпочках, говорили шепотом. У жены и сестры глаза заплаканы… Совсем будто покойник в доме…

Итак, начались заседания по понедельникам, иногда случались и экстренные совещания. Из всех перечисленных лиц к нашим заседаниям совсем не попал генерал Цуриков, он приехал гораздо позднее, получив назначение инспектора кавалерии, болел и вскоре умер. Не мудрено, в Одессе он голодал и шил сапоги, чтобы заработать кусок хлеба, дабы не умереть с голоду.

В ближайшее же время после открытия «Особого совещания» с «генералами» их стали арестовывать. Зайончковский и Гутор были первыми арестованы, но не надолго. Их скоро выпустили. Что касается до Клембовского, то, невзирая на все мои хлопоты, его арестовали так крепко, что больше я его и не видел. Его не выпустили. Спустя некоторое время он умер в тюрьме от истощения. Далее я буду говорить о том, сколько раз мне удавалось спасать многих из заточения.

Но теперь только упомяну, каким тяжелым камнем остались у меня на душе два случая, когда все мои хлопоты – словесные просьбы, письменные прошения, ничему не помогли, – это когда арестовали Клембовского и ген. Лечицкого. Последнего арестовали в Петрограде после наступления Юденича, привезли в Москву. Когда мы об этом узнали, то жена моя стала хлопотать о передачах ему, я же добивался его освобождения. Но тщетно.

Мне обещали неоднократно, назначали сроки, когда его выпустят, – и надували меня. Оба они так и умерли в тюрьмах, и это глубоко меня потрясло. Что касается Лечицкого, то я допускаю мысль, что по своей честной, но узкой несговорчивости, прямолинейности действий в вопросах политики, он и не хотел сдаваться, даже в разговорах. Но Клембовский думал и действовал иначе, его поймать в неискренности относительно Советской власти было труднее[146]. Это был человек с очень широкими горизонтами. И тем не менее они оба одинаково погибли.

Оглядываясь назад, должен сказать, что наши совещания носили характер оригинальный. Мы, в сущности, толкли воду в ступе и делали вид, что усердно работаем. В действительности же мы переливали из пустого в порожнее. Никаких плодотворных результатов совещания эти не дали; генералы только притворялись, что занимаются устройством армии, а коммунисты перешептывались и наблюдали за нами. Скучно и тошно это было.

Из коммунистов честных, казалось мне, искренних, идейных, мне приходилось беседовать с Александровым и Подвойским. Это были, безусловно, умные люди, хотя с шорами на глазах. У меня было настроение выжидательное. В общем, эта инсценировка со стороны правительства была белыми нитками шита. Это нужно было для них, для виду, «для радио», но делать дела они нам не давали, не веря нам.

Тем не менее, насколько помню, нами были рассмотрены вопросы обмундирования, снаряжения и оружия Красной армии и были спроектированы соответствующие изменения. Подробно рассмотрены состав армий, дивизий, бригад, полков, батальонов и рот. Были также подробно рассмотрены и спроектированы части артиллерии, как-то: бригад, дивизионов и батарей, причем были приняты во внимание все новые данные на основании практики последней войны.

Относительно кавалерии также были подробно разобраны: ее состав и количество бригад в дивизиях; полков – в бригадах; эскадронов – в дивизионах, дивизионов – в полках; взводов – в эскадронах и рядов – во взводах. Точно так же были рассмотрены составы санитарных и авиационных частей. Таким образом, была разобрана вся Красная армия и были спроектированы штаты всех ее частей. В общем, были постановлены: третичная система для пехоты; артиллерия легкая, четырехорудийная, батарея тяжелая двухорудийная; кавалерийская дивизия шестиполковая, трехбригадная.

В полку должно было быть четыре сабельных эскадрона и один пулеметный эскадрон. Но было ли все это проведено в Красной армии – сомневаюсь. Я, как с малых лет военный, за эти годы страдая от развала армии, надеялся опять восстановить ее на началах строгой дисциплины, пользуясь красноармейскими формированиями. Я не допускал мысли, что большевизм еще долго продержится. В этом я ошибся, но я ли один?..[147]

Из всех генералов, участвовавших в заседаниях, я виделся чаще только с A. A. Поливановым. Он жил на Пречистенке, недалеко от меня, и пришел ко мне по-человечески, попросту, без камня за пазухой. Много значит то, что, потеряв сына еще во время войны, затем и жену, он чувствовал себя страшно одиноким; придя ко мне, он нашел внимание и сочувствие в моей семье и почувствовал себя «спокойно и тепло» у нас, по собственному его выражению.

Много значит и то еще, что в давние времена, после Японской войны, когда жена моя хлопотала о своем военно-благотворительном журнале «Братская помощь», он был товарищем министра и поддержал ее у военного министра того времени Редигера[148]. Ей на этот журнал была выдана субсидия в десять тысяч рублей. К сожалению, этот прекрасный журнал просуществовал очень недолго – не по ее вине.

Старые отношения и воспоминания дали много тем для разговоров, он не чувствовал себя так сиротливо. Мы предпринимали вместе прогулки. Помню одну из них в Нескучном саду, когда с нами в числе нескольких молодых женщин была умница, энергичная американка Гаррисон, которую большевики впоследствии долго держали в тюрьме; и, кажется, она, добравшись до Америки, вскоре умерла. Немудрено после мытарств под пятой чекистов. Это была одна из редких женщин-иностранок, стремившихся в революционную страну с жаждой приносить пользу человечеству. Наши беседы с нею и с Поливановым давали много отрады нам всем.