На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Вот придут его караваны, машины привезут. Перекупит он у Перловича его остановленную фабрику, увеличит ее, настроит того и сего… Шелководство заведет такое, что ух!.. Тут выводят червей, там собирают коконы, морят их, разматывают, моют, сушат, красят… Паровой двигатель так и работает… материалу не хватает – собирай, ищи, стаскивай отовсюду, у всех отнимай, души эту торговую мелочь… все в одни руки…

У него даже началась легкая одышка. Он расстегнул жилет и ослабил узел белого галстука.

Открываются непосредственные сношения с Лионом, с Италией… туда он отправляет шелк в сырье… Непрерывные цепи верблюдов тянулись от Ходжента чуть не до самого Оренбурга. Отсюда ему шлют готовые ткани. В Петербурге, в Москве, во всех городах российских обширнейшие склады… Цены понижаются, иностранные фирмы трещат, не выдерживают конкуренции, лопаются одна за другой…

«Иван Илларионович Лопатин!» – гремит во всех углах его имя. Он едет по Европе – прием, почет, удивление.

«Legion d’honneur»3, «Льва и солнца»4, «Honni soit, qui mal у pense»5, постой, какие еще есть ордена?! И все это на шее, от одного плеча до другого, звенит, блестит, колышется…

– Возьми вправо, коляска, вправо, скорей! – кричит молодой, сильный голос.

Глухой грохот, оглушительное шипящее шуршание шоссейного камня несется навстречу. Штук пятнадцать разномастных лошадей, перепутанных по всем направлениям веревками, тащат какую-то чудовищную, дробящую машину – каток. Молодой офицер-сапер, верхом на высокой белой лошади, чертом вертится в клубах шоссейной пыли, заскакивает справа, слева, сзади, спереди…

– Нахлестывай, нахлестывай! Чубарого жарь!.. Передняя тройка, чего замялась?.. Ай-ай-ай-ай!.. Гайда, гайда! Ух-ух!.. Ну, еще, ну, разом!

Щелкают нагайки по крупам выбивающихся из сил лошадей, свистят и гикают осипшие голоса саперных солдат.

– Гей, гей! Гони, гони!.. Ах, черт тебя дери!..

Каток остановился.

Чуть-чуть стороной объехала коляска Лопатина всю эту оживленную массу.

– Здравствуйте! – любезно раскланялся Иван Илларионович, узнав знакомого ему офицера. – Работаете?

– Укатываю… идет отлично!

– Скоро кончится постройка шоссе?

– О, да; раньше назначенного срока, гораздо раньше. Этот каток я сам устроил. Он ужасно тяжел, зато действует отлично… И как все это мне дешево стало!

– Будто бы?

– Да как бы вы думали? Эта вот линия шоссе до самого того угла…

Сапер указал концом нагайки, до какого именно угла.

– …обойдется мне на четыре с половиной тысячи дешевле ассигнованной суммы. Какова экономия!

– Превосходная! Для начала это очень недурно. Что же вы думаете делать с этой экономией?

– Как что? Представить ее по назначению!

– Чего-с?

– Или предложить устройство плиточного тротуара, хоть по главной линии…

«Вот оригинал!» – подумал Лопатин. – Да вы бы лучше ее сюда… эту экономию-то…

Иван Илларионович сделал выразительный жест рукой.

– Ну-ну-ну! Нечего брови хмурить, вы видите, я шучу… Ко мне заезжайте почаще… без всякой церемонии…

Легкий кабриолет, запряженный кругленьким белым иноходцем, подъехал с другой стороны; в нем сидела красивая барыня и, привстав немного, высматривала: где бы ей удобнее было пробраться. Остановившийся каток со всеми своими лошадьми и лопатинская коляска совершенно загородили дорогу.

Из-под полей овальной соломенной шляпки выбивались пряди темных, вьющихся волос, слегка напудренных шоссейной пылью, и сверкали веселые, оживленные глазки; на ее щеках так и пылал бархатистый румянец, который чрезвычайно шел к темноватому цвету ее смуглой кожи. Впрочем, эта смуглость была следствием загара, потому что когда ветер колыхнул и откинул ее кружевную косынку, то округленное, обнаженное плечико наездницы так и кинулось в глаза Ивана Илларионовича своей матовой белизной.

– Господа, вы совершенно заняли весь проезд! Я не могу выбраться! – произнесла красавица, придерживая свою лошадку и вглядываясь сквозь пыль: «Кто это такой сидит в коляске?»

«Ай да барынька!» – мелькнуло в голове Лопатина.

– Марфа Васильевна! Я сейчас вам очищу дорогу, сию минуту! Эй! Продвинь вправо! Осади лошадей! Вот так! – распоряжался сапер, ринувшись на выручку барыни в кабриолете. – За мной, Марфа Васильевна!

Наездница тронула своего иноходца концом бича и поравнялась с коляской Ивана Илларионовича.

Лопатин поклонился.

– Bonjour! – кивнула головкой Марфа Васильевна.

– Катаетесь? – вторично раскланялся Иван Илларионович.

Он познакомился уже с ней как-то недавно, на балу в Мин-Урюке, и даже заплатил за ужин, за которым председательствовала красавица, окруженная своими поклонниками.

– И вы тоже, кажется? – улыбнулась она и очень ловко, совершенно, впрочем, нечаянно, выставила свою ножку, обутую в маленькую красную туземную туфлю с острым, несколько загнутым носком.

Ветерок и тут оказал помощь невинному кокетству Марфы Васильевны, колыхнув ее юбки. Красивая округлость ее ног, несколько повыше щиколотки, выказалась в полнейшем блеске.

– Что же это вы не верхом? Вы такая любительница, сколько я знаю! – заметил Лопатин.

– Прокофьев! Ты, кажется, куришь? Давай огня… живо! – крикнул сапер, заметив, что Марфа Васильевна вынула портсигар.

– Ах, с моим седлом случилось несчастье. Оно такое старое и все развалилось. Я посылала чинить, говорят, не стоит!

– Надо новое выписать!

– Это так долго. Я видела одно в магазине у Захо, но он просит так дорого.

– Э!.. Хм!.. – замялся, было, Лопатин.

– Какая у вас славная коляска, лучше, чем у самого губернатора. Merci!.. – обратилась она к саперу, слезшему с лошади и подошедшему к ее кабриолету с дымящейся солдатской трубкой.

– Я к вам сегодня чай приеду пить вечером… можно? – спросил тот, смахивая платком какого-то мохнатого червяка, взобравшегося на платье Марфы Васильевны.

– Конечно, можно; даже должно… Только смотрите, если вы собираетесь ухаживать за мной, то берегитесь: я знаю ведь, кому надо на вас насплетничать… До свиданья!

Дорога перед кабриолетом была расчищена. Наездница щелкнула вожжами и промелькнула, скрывшись за поворотом.

Коляска тоже поехала дальше; массивный каток снова завизжал, загремел и зашуршал, дробя шоссейный камень.

И вспомнилась Ивану Илларионовичу другая пара таких же чудных глазок, таких же стройных ножек, мелькавших в вальсе из-под длинного газового шлейфа… Вспомнился голосок ее, звонкий, нежный, так и проникающий в душу; ее ротик, складывающийся в капризную, своенравную гримаску.

– Пошел домой! – глубоко вздохнул он.

– Чего-с? – обернулось к нему обрамленное бакенбардами лицо отставного стрелка кучера.

– Домой! – крикнул он громко, откинулся в глубину экипажа, вынул из бокового кармана бумажник, отыскал там какое-то письмо, развернул его и стал перечитывать.

Письмо это получено было еще накануне. Оно было от Катушкина. Иван Демьянович извещал своего патрона о том, что г-жа Брозе и «их дочка» благополучно и в добром здоровье прибыли в Казалу и там сели на пароход «Арал», где он нанял им отдельную каюту. Сам же он лично остался в Казале и даже предполагает проехать назад до Уральского укрепления, так как никаких сведений о движении каравана с машинами и товаром он еще не имеет, и это повергает его в