Том 1. Сказки, легенды, притчи. Демиан. Сиддхартха. Путь внутрь - Герман Гессе

«Тебя ожидает путь, предначертанный судьбою, тебя ждут боги!» И вновь, уже юношей, когда удаляющаяся, уходящая все дальше в небо цель всех раздумий вырвала его из семьи едино-стремящихся и повлекла за собою, когда он в муках пытался постичь смысл Брахмана и каждое вновь добытое знание лишь порождало в нем новую жажду, — вновь он слышал, через боль, через жажду, тот самый Голос: «Дальше! Дальше! Ты призван богами!» Этому голосу внимал он, покинув родину и избрав жизнь самана, и позже, когда расстался с саманами ради того Совершенного, чтобы затем расстаться и с ним, уйти в неизвестность. Как долго не слышал он этого Голоса, как долго не достигал никаких высот, каким ровным и безрадостным был его путь, — все те долгие годы, когда он жил без высокой цели, без жажды, без движения вверх, довольствуясь малыми радостями и все же не находя удовлетворения! Все эти годы он, сам того не подозревая, был привязан душой и стремился к одному — стать таким, как многие, таким, как эти взрослые дети. Но его жизнь была гораздо более убогой и скудной, чем их, ибо он так и не разделил с ними их заботы и цели; весь мир этих Камасвами остался для него лишь игрой, танцем, на который смотрят со стороны, лишь комедией. Только Камала смогла найти путь к его сердцу, была ему дорога — вчера. А сегодня? Нуждался ли он в ней по-прежнему? Или она в нем? Разве не играли они в игру, не имеющую конца? Разве было это необходимостью — жить ради нее? Нет, это не было необходимостью! Эта игра называлась сансара, игра для детей, игра, в которую заманчиво было сыграть один раз, два раза, десять раз — но всегда, снова и снова?!

И Сиддхартха понял, что игра окончена, что он не может больше играть. По спине его пробежала дрожь, а в душе — он это почувствовал — что-то умерло.

Целый день просидел он под манговым деревом, вспоминая отца, вспоминая Говинду, вспоминая Будду. Неужели он покинул их, чтобы стать Камасвами? Он все еще сидел так, когда наступила ночь. Взглянув на звезды, Сиддхартха подумал: «Вот я сижу здесь, в своем саду, под своим манговым деревом». И чуть заметно улыбнулся: разве было это необходимостью, разве было это правильно, не было ли глупой игрой то, что ему принадлежало дерево, что ему принадлежал целый сад?

И с этим было покончено, и это умерло в нем. Он поднялся, простился с деревом, простился с рощей. Проведя целый день без пищи, он почувствовал сильный голод и вспомнил о своем доме в городе, вспомнил спальню, кровать, вспомнил стол, уставленный яствами. Он улыбнулся устало, поежился и простился и с этими ненужными больше вещами.

Той же ночью, в тот самый час, Сиддхартха покинул свой сад, покинул город и никогда больше не возвращался туда. Долго искали Сиддхартху слуги Камасвами, который считал его погибшим от руки разбойника. Камале незачем было утруждать своих слуг поисками. Узнав, что Сиддхартха исчез, она не удивилась. Разве не ждала она этого всегда, каждый день? Разве не был Сиддхартха саманом, не имеющим родины странником? И сильнее всего она почувствовала это во время их последнего свидания и радовалась теперь, сквозь боль утраты, что тогда, в те последние минуты, еще раз с таким неистовством обладала им, еще раз почувствовала себя столь проникнутой, столь одержимой им.

Когда слуха ее коснулась первая весть об исчезновении Сиддхартхи, она подошла к окну, открыла дверцу клетки, вынула птицу и выпустила ее на волю. Долго смотрела она вслед улетающей птице. С того дня она никого больше не принимала у себя, двери ее дома навсегда закрылись для посетителей. А спустя немного времени она заметила, что беременна от последней близости с Сиддхартхой.

У реки

Блуждая в лесу, уже далеко от города, Сиддхартха не знал ничего, кроме того, что у. него нет пути назад, что с жизнью, которой он жил все эти долгие годы и которой пресытился до отвращения, выжав, высосав ее всю до последней капли, навсегда покончено. Мертва была певчая птица, что привиделась ему во сне. Мертва была птица в его собственном сердце. Цепко держала его паутина сансары, мерзость и смерть пропитала его, как пропитывает влага губку. Он был полон горечи пресыщения, полон сознания своей нищеты, полон смерти, и не осталось на свете ничего, что могло бы увлечь его, что могло бы принести ему радость, что могло бы стать утешением.

Он страстно желал забыться, обрести покой, умереть. Ах, если бы сверкнула молния и поразила его! Если бы вдруг появился тигр и растерзал его! Если бы можно было найти вино, зелье, способное заглушить боль, даровать забвение, погрузить в сон, от которого нельзя пробудиться! Есть ли такая грязь, которой бы он не запятнал себя, есть ли такие грехи и безумства, которых бы он не совершил, есть ли такие муки, которые бы не претерпела его душа? Мог ли он еще продолжать жить? Мог ли по-прежнему, снова и снова, вдыхать и выдыхать воздух, снова испытывать и утолять голод, снова спать, снова обладать женщиной? Разве не позади был этот круговорот, разве не было с ним покончено?

Путь Сиддхартхе преградила река, широкая лесная река, та самая, которую он когда-то, еще юношей, после встречи с Гаутамой, переплыл на бамбуковом плоту перевозчика. И вот, опять оказавшись у этой реки, он остановился в нерешительности у берега. Усталость и голод ослабили его силы. Да и зачем ему было идти дальше? Куда идти, к какой цели? Нет, у него не было больше цели, у него не было ничего, кроме великого, мучительного желания — стряхнуть с себя этот мерзкий сон, извергнуть остатки этого выдохшегося вина, положить конец жалкому, позорному существованию.

На берегу, низко склонившись над водой, росло кокосовое дерево; Сиддхартха прислонился к нему, обвил его ствол рукой и посмотрел вниз, на зеленую воду, что текла себе и текла под ним, не ведая покоя, посмотрел и вдруг почувствовал, что весь насквозь проникнут желанием расслабить руку и навсегда исчезнуть в этой воде. Жуткая пустота, разверзшаяся под ним, словно приветствовала его, и на это приветствие откликнулась еще более страшная пустота в его душе. Да, это был конец Ему ничего больше не оставалось, как исчезнуть, уйти в небытие, разбить уродливое изваяние своей неудавшейся жизни, отшвырнуть его прочь, под ноги злорадствующим богам, — вот та великая правота, о которой