Том 4. Ход белой королевы. Чаша гладиатора - Лев Кассиль

Сеня подошел к самой кромке воды – там, где маленькие волночки набегали на камни, которыми был уложен откос берега. Ксана присела чуть поодаль на один из камней.

День был ясный, хрустально-прозрачный. Водохранилище поигрывало едва заметной рябью. Легкий ветерок, охлажденный большим водным пространством, над которым он пролетел теперь по пути в Сухоярку, доносил запахи далекой, уже зацветшей степи. И прямо перед ребятами на островке, где когда-то была их школа, высился монумент – памятник Григорию Тулубею.

Ребята стояли на берегу и молча смотрели вдаль. Они часто приходили сюда. Это было их любимое место для прогулок. Тихо плюхалась вода у берега, зализывая камешки. С водохранилища донесся протяжный гудок. Это шел к районному центру теплоход «Григорий Тулубей», и на нем плыл Петр Кондратов, воспитанник Ленинградского нахимовского училища. Он сегодня должен был прибыть на летние каникулы к Тулубеям по приглашению бабушки Галины Петровны. Пароходы не заплывали в Сухоярку: не на главной магистрали была она, хотя и превратилась уже официально из поселка в город. Но большая вода омывала теперь город Сухоярку, гудела в трубах водохранилища и била в фонтанах на площади Ленина. Она ревела под землей в водометах-гидромониторах, о которых давно уже мечтал Богдан Анисимович, теперь наконец добравшийся до любимого, давно загаданного им дела – гидродобыча угля, при которой исчезает гибельная для дыхания шахтера угольная пыль, вызывающая болезнь силикоз – окаменение легких.

Большая надежная вода была во всем.

– Как тут хорошо! – сказала Ксана. – Правда, Сеня? – Она прикрыла плотно глаза, откинулась, сплетя пальцы на шее, и, запрокинув голову, глотнула сладкого весеннего ветерка…

Сеня, стоя у самой воды, оглянулся, посмотрел на нее. Его еще по-прежнему худые плечи за год заметно раздались. Он повел ими. Эх, и каким же сильным он еще будет! Сильным и добрым. Добрым и бесстрашным. И во всем справедливым. Никто пока еще даже не знает, каким он решил стать. Мускулы можно потрогать, но сердце – кто может знать, сколько в нем всего! Он нагнулся, отыскал в траве, росшей на откосе, камешек поплоще, вправил его плотно меж согнутым указательным и большим пальцами, завел руку, оттягивая локоть назад, иг разворачивая плечо, присел, изловчился и метнул…

Камешек летел по-над водой, чиркая плашмя по глади, рикошетя, оставляя разбегающиеся круги, словно нанизывая одно за другим на невидимую нить медленно расползавшиеся кольца.

– …Пять! Шесть! Семь! – считали мальчишки за его спиной. Это было еще сравнительно новое для Сухоярки искусство. И никто не умел метать так, как Сеня.

Кольца разбегались, таяли.

– …Восемь… Девять…

Пусть пока бесследно пропадают эти круги на поверхности. Но он будет и будет кидать раз за разом, день за днем. И рука у него отвердеет. И он найдет себе такое дело в жизни, от которого след не сойдет сразу и хоть не надолго, но останется. Ведь вокруг живут самые могущественные, самые стойкие и справедливые люди. И метать его учил самый сильный человек на свете.

1956–1960, 1962

По морям, по волнам*

«Диско»*

В деревне Лаванка, что по-испански значит «Дикая утка», на воскресенье ждали моряков с советского теплохода «Кимовец».

Одиннадцать городов и девятнадцать деревень пригласили к себе кимовцев на воскресенье к обеду. В одиннадцати городах и девятнадцати деревнях чистили, вытряхивали праздничные ковры, готовясь подстелить их под ноги отважных гостей. Скребли большие противни, выкатывали бочки с вином, вывешивали на улице портреты Ленина.

Слава «Кимовца» далеко опередила гостей. В Лаванке все знали, что это за корабль.

Он прошел через семь морей, чтобы привезти посылки рабочих Одессы и Ленинграда, подарки ткачей московской «Трехгорки» ребятам Испании и их матерям. Сушеную рыбу, консервы, масло, мешки с зерном и теплые детские пальто привезли кимовцы республике.

Итальянские эсминцы сновали вокруг корабля, стараясь сбить с пути, когда он пробивался сквозь штормы к берегам Испании. Шпионы вертелись около судна в гавани, и неожиданно загорались вдруг ящики груза…

Самолеты Франко бомбили теплоход в порту, но сосредоточенно и невозмутимо, как у себя дома, работали кимовцы. Ночью они гасили огни, ставили заслонки в иллюминаторах и уходили в море – скрывались в его просторах и влажной солоноватой тьме, чтобы не быть застигнутыми врасплох. А утром снова входил в гавань строгий и спокойный корабль, пришвартовывался к испанской земле, открывал люки, и – «Вира!.. Майна!» – летели по воздуху мешки, тюки и бочки. А на молу и вдали на бульварах набережной с утра до вечера толпился народ, и каждый ящик, каждый тюк, взлетавший на стрелах «Кимовца», вызывал аплодисменты и крики «Вива Руссия!..» (Да живет СССР!)

В одиннадцати городах и девятнадцати деревнях ждали кимовцев. Но жители Лаванки перехитрили всех. Недаром они славились первыми ловчилами во всей округе. Хитрые лаванкийцы послали на корабль своего Антонио Чико, по прозвищу «Шоколад». А Антонио Шоколад был такой человек, что ему ничего не стоило захватить не только команду одного корабля, но и привезти с собой экипажи целого флота.

Антонио Шоколад был моряк, шофер, коммунист. Огромный и тучный, с темно-коричневым одутловатым лицом, толстогубый, с одной бесконечной бровью, сросшейся на переносице и перечеркнувшей лицо от уха до уха, он смахивал на араба. Антонио Шоколад надел свой новый монокомбинезон, вроде тех, что у нас носят летчики. Он подвязал под коленями два красных банта, чтобы подтянуть повыше штаны, сдвинул на затылок фуражку «тельмановку» – синюю с красным шнуром, укрепил на поясе парабеллум в деревянной лакированной кобуре и чуть свет отправился в гараж. Там он выбрал машину побольше, поярче, поголосистей. И ранним воскресным утром к «Кимовцу», на котором, кроме охраны, еще все спали, подлетел веселый яично-желтый автомобиль. На радиаторе его было укреплено чучело дикой утки с распластанными крыльями. Сзади, на багажнике, развевалось наподобие кормового флага красное знамя.

Тонио Шоколад нажал на кнопку сигнала. Он был неутомимым, и сирена его не замолчала до тех пор, пока все на «Кимовце» не проснулись. Тогда Тонио поднялся по трапу на палубу корабля, отрекомендовался, опять сбежал вниз, на мол, вытащил из машины ящики с апельсинами и заявил, что вся Лаванка ждет.

Одиннадцати городам и восемнадцати другим деревням пришлось уступить Тонио Шоколаду.

Через час Тонио уже мчал своих гостей в Лаванку. Шоколад был в прекрасном настроении. Он распевал за рулевой баранкой, раскачиваясь в такт песне. Он спел «Бандера Роха» и «Кукарачу», потом кудахтал курицей, подмигивал оглядываясь. Он был горд. С ним ехали моряки советского корабля: худой светлоглазый балтиец – помполит, боцман – пожилой украинец, два молодых моториста, механик, палубный матрос – председатель судового комитета – и корабельная уборщица Таня.

В Лаванке с утра готовились к приему. Распоряжался всем Лопес Сальваро – небольшой, худенький, седоватый крестьянин в вязаной жилетке и берете, сдвинутом на лоб наподобие кепки. Его считали чем-то вроде председателя крестьянской общины, после того как земли соседнего монастыря отошли к деревне.

«Меня интересует земля, а до неба и политики мне дела нет», – любил говорить Лопес Сальваро, подчеркивая, что он в бога уже не верит, но стоит вне всяких партий, хотя и болеет душой за дело Народного фронта.

«Эти русские моряки – молодцы! Это я как испанец могу им сказать прямо в лицо: молодцы! Они делают свое дело, а кто они, меня не интересует: анархисты, коммунисты, социалисты, – это не мое дело».

В деревне его называли шутя «Катаплазмой», что значит «припарка».

Лопес Сальваро был придирчивый человек, взыскательный и остроглазый. Замечая какой-нибудь недостаток в работе, в доме или на улице, он останавливал виновника, брал его за пояс и, слегка покачиваясь, как бы прикладываясь то одной, то другой щекой к груди собеседника, втолковывал ему различные простые правила о том, как подобает вести себя истинному испанцу, как следует работать на общей земле и как каждый должен теперь заботиться обо всех – иначе что же это будет, вообразите себе сами! Он оставлял затем совершенно изнеможенного этими поучениями собеседника, и тот хлопал себя по ляжкам, цедил вдогонку сквозь зубы: «О, Катаплазма! Пристал, как настоящая припарка».

Но сегодня все было готово без «припарки». И когда на шоссе раздался торжествующий рев сирены, а смуглоногая детвора деревни махнула через заборы и сады прямиком к мосту, Лопес Сальваро осмотрел скамьи в саду, накрытые одеялами, большой стол, круглые противни, ряды кувшинов с вином, большую миску с огнедышащей водкой из маслин – и остался доволен.