Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Смутное очень, конечно, понятие, но чутье дало верное все-таки представление о факте.

— И зла она на нее, ты представить не можешь, — говорил я.

— Она очень злая, — соглашалась сестра. — Ты когда спал сегодня, я раньше прошла наверх с Анной Карловной и застала там у нее Евпраксеюшку: она ей рассказывала, как Марфуша лежит больная и плачет. С нее сняли вчерашнее платье и надели посконное... И Рая все расспрашивала Евпраксеюшку и радовалась... Я вот только не слыхала хорошо — тут мама пришла и сказала, чтобы я уходила в другую комнату: у Марфуши, кажется, уже родилось...

— Да?..

— Да, — подтвердила сестра.

— Они ждали уж этого. Они и вчера, то есть ночью, я помню, говорили об этом. Рая все посылала эти дни узнавать Евпраксеюшку... и бабку посылали...

— И вот, я не знаю уж, — продолжала сестра, — чему это она, но только ужасно она обрадовалась и все говорила: «Ну, очень рада, очень рада...» А мама ей говорила: «Перестань, Рая, что за ужас...» И наверно даже родилось! воскликнула сестра, вдруг точно о чем-то догадавшись, чего раньше почему-то не сообразила. — Она приказывала, чтоб попа привезли завтра утром и чтобы купель и все было готово... Конечно, родилось — для чего же тогда все это?..

Этот раз вечером, ложась спать, я спросил тихо — решился, преодолев свою застенчивость, — у Ивана:

— У Марфуши что: мальчик или девочка родились?

— Мальчик, — отвечал Иван.

— Его завтра будут крестить?

— Завтра-с.

— Здесь будут крестить? В доме?

— Должно быть, здесь-с. Попа сюда велено привезть.

Иван помолчал немного и, покачивая головой, как бы соображая что-то про себя, проговорил:

— Только чудно это тетенька хочет сделать...

— Что такое?..

— Да как же: они его Иудой хотят назвать... За что же это? Ребенок-то чем же виноват? За что же? Это вот все братец их не знают, дяденька Константин Павлович, нет их здесь, а он за это ей спасибо, тетеньке-то вашей, не скажут, как приедут... Нешто это можно над младенцем так издеваться?..

Это было новое опять обстоятельство, и я совсем его уж не понимал. Неужто так можно назвать? Священник разве согласится?

— Да ты почем это знаешь? Разве она это говорила? — спросил я у Ивана, когда он, взяв мои сапожки и платье, хотел было уже уходить.

— Да говорят-с все. Евпраксеюшка так говорила... Ну-с, почивайте, — добавил Иван, — завтра мы рано уезжаем отсюда...

— Да? Кто? Все или мы одни? — почти вскричал я.

Мне ужасно хотелось все это видеть до конца и знать, чем это все кончится, и вдруг — уедем или нас увезут, и мы ничего не увидим и не узнаем.

Я помню, долго я лежал, не мог заснуть и все думал обо всем, что происходило здесь, вокруг меня, под этой крышей, и все ждал — не придут ли опять, как вчера, в соседнюю с моей комнату и не услышу ли я еще что-нибудь в том же роде. Я так и заснул с этими мыслями.

— Лошадей уже запрягают, — будил меня утром Иван, — маменька приказали скорей одеваться.

Матушка уж встала давно и распоряжалась.

Она обращалась к гувернантке, то к нам, то отдавала какие-то приказания няньке — что-то такое ей прислать, из чего мы могли понять, что оттуда, от нас, кто-то вернется, приедет.

Она точно вдруг вспомнила, что нам пора ехать, заторопила нас; нас одели, повели в переднюю, на крыльцо, усадили на возок — и мы уехали.

— А мы так и не прощались с тетей Раей, — сказала сестра.

— И я очень рад этому, — ответил я.

Гувернантка с удивлением посмотрела на меня.

— Это что такое? Что вы сказали?

Я повторил.

— Почему же вы рады?

— А потому, что...

— Почему?

— Я все знаю ведь, — сказал я.

— Что все знаете?

— Все. И про Марфушу, и про то, что у нее сын вчера родился и Рая хочет назвать его Иудой.

— Кто же это вам рассказал?

— Слышал.

— От кого?

— Не знаю, от кого. Слышал — говорили, а кто — не знаю.

Гувернантка, возбужденная как будто и бог знает отчего, почти воскликнула:

— Я говорила, что он все слышит, не спит — так и есть! Это очень хорошо! Подслушивать у дверей... Фи, какая гадость!

— Я не подслушивал! — вскричал я. — Я просто слышал. Я разве виноват, что вы чуть не во все горло кричали? Я спал, и вы меня разбудили... Это гадость, подлость, что она хочет с ней сделать, — продолжал я почти кричать.

В нашем маленьком мирке, населявшем возок, произошел скандал. Гувернантка, нянька, за исключением, впрочем, сестры Сони, все были смущены и изумлены событием. Я чувствовал себя крайне возбужденным, в горле у меня пересохло, мне было душно, воротник давил мне шею, мешал дышать.

— Да, это подлость. И чем тут виноват ребенок, что он ей сделал? — повторил я.

— Да кто это вам все натолковал? Ничего этого нет. Вы слышали, что говорили что-то, а толком не поняли, не разобрали, — попробовала было со мною хитрить гувернантка, но я ее сейчас же осадил.

— Пожалуйста... я все отлично понял... Все, решительно все. Нет-с...

— Ничего вы не поняли. Ну, что вы поняли?

— Все. Я говорю: все.

Нянька тоже приняла участие в разубеждении меня, но тоже и она потерпела в этом полное фиаско, как и Анна Карловна, потому что не могли же они мне доказать, что все то, что я слышал, мне показалось только будто я слышу, а на самом деле я ничего не слыхал и этого ничего не было.

Об Иване я, разумеется, умолчал.

Событие пустое, ничтожное, в сущности: ну что за беда, что я узнал, что у какой-то Марфуши родился ребенок и его хотят назвать как-то странно — Иудой? Но оно, это событие, по тогдашним понятиям и по тогдашним взглядам на воспитание, бывшим, по крайней мере, в помещичьих порядочных и почтенных домах, где на детей смотрели как на что-то долженствующее быть приготовленным к чему-то чуть не священному, — вдруг все планы и заботы о предохранении от познаний действительной жизни, и познаний притом явно греховных и даже скандальных, рушатся, и так безжалостно, неожиданно, — о, это было огромное событие! Я сам даже смотрел на себя как на приобщившегося уже скверны, я это чувствовал отлично.

Но это бы еще ничего: я был мальчик. Это очень нехорошо, — что я это узнал, — очень это нехорошо, — но вот ужас — это все узнала еще и сестра Соня. Она все это слышала, я все это говорил при ней, и когда гувернантка и нянька останавливали меня и доказывали, что это все, что я говорил, неправда, я стоял все-таки на своем и продолжал утверждать, что Марфуша родила мальчика и что она лежит теперь больная, а его как принесут сегодня — теперь уже принесли, вот теперь, когда мы спорим и толкуем об этом, — и его за то, что Марфуша родила его, — это она сделала нехорошо, это стыдно, об этом нельзя говорить, — его назовут Иудой... Соня — девочка, и она все это слышала!

После этой сцены гувернантка, проникнутая важностью события, как-то сосредоточенно и серьезно молчала, стараясь не смотреть на нас, и для этого усиленно глядела на окна возка, совсем замерзшие и залепленные снегом.

Я несколько раз начинал говорить все по поводу того же, начинал, но дальше двух-трех фраз не шло. Я это делал случайно, в виде оправдания себя. Говорил, что я тут во всем ничуть не виноват — это не моя вина, что я все слышал. Меня уложили спать и потом, когда я заснул, пришли, начали чуть не кричать, разбудили меня, начали бог знает что говорить — и я же теперь виноват во всем этом!

Но гувернантка усиленно сдерживала себя, чтобы не отвечать мне и тем не раздувать неприличного разговора еще более.

Нянька смотрела на меня и только покачивала головой, тихонько вздыхая.

Я попробовал было завязать с нею разговор, и она было поддалась, но гувернантка остановила ее:

— Устинья... Что вы ему отвечаете? Для чего это? Пускай... Приедем ужо, я все и расскажу...

— Что ж вы расскажете? — спросил я.

Она с горьким упреком посмотрела на меня, усмехнулась и опять стала глядеть в замерзлые стекла.

— Я не боюсь, я не виноват, — продолжал я уже сам с собою. — А что до тети Раи, то я ее терпеть не могу. И папа ее терпеть не может. И все ее терпеть не могут.

— Вы замолчите? — не вытерпев наконец, спросила гувернантка. — Вы забыли, о чем вас просила мамаша, когда мы уезжали?

— Она просила не шалить.

— Она просила вести себя как следует и слушаться, — поправила гувернантка. — А вы что делаете? Рассказываете здесь разные гадости, я вас останавливаю, а вы всё продолжаете. Это называется прилично себя вести и слушаться? А? Как, по-вашему?

— Извольте, я не буду говорить, — сказал я. — Я не знал, что говорить то, что вы же сами говорили, неприлично.

— Вам говорят, что это не то самое. Вы не поняли или не расслышали и спорите, уверяете, что это так, стоите на своем... Это называется, по-вашему, слушаться?

— Да не мог же я ошибиться? — опять вскричал я и начал, приводить на память — кто в том разговоре, тогда ночью, говорил. — Вот это мама сказала, это вот вы, это Евпраксеюшка, — говорил я.

Гувернантка злобно слушала и только все повторяла:

— Ну, дальше... дальше... очень хорошо... очень хорошо.

— Да уж это я не знаю, хорошо это или нет, но только все это вы же сами говорили.