Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

Кстати, критику Бубеннова предвосхитил Шкловский, в 1948-м сообщавший Катаеву в письме: «Конечно, вся книга тороплива… Большой трактор, а пашет маленьким плугом… Ты прошел уже по выработанному штреку. И не пошел дальше».

Анатолий Рыбаков, называвший Бубеннова, автора романа о войне «Белая береза», удостоенного Сталинской премии первой степени, юдофобом и алкоголиком, приводил такую его характеристику, распространенную среди литераторов: «Белая береза, белая головка, белая горячка, черная сотня». (Добавим: Бубеннов был солдатом-минометчиком и «Белую березу» начал прямо на фронте.) В 1951 году в «Комсомольской правде» он выступил со знаменитой статьей «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы?» («Нередко за псевдонимами прячутся люди, которые антиобщественно смотрят на литературное дело и не хотят, чтобы народ знал их подлинные имена. Не секрет, что псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе»), его в той же газете поддержал обычно отмалчивавшийся Шолохов («Не к лицу молодым литераторам стыдиться даже неблагозвучных фамилий своих отцов и праотцов»), в «Литературной газете» резко заспорил Симонов, в итоге кампанию затормозил Сталин, заметивший на политбюро: «Если человек избрал себе литературный псевдоним — это его право, не будем уже говорить ни о чем другом, просто об элементарном приличии… Зачем насаждать антисемитизм?»

Неприязнь же Бубеннова к Катаеву, по мнению Рыбакова, объяснялась просто: «интеллигентный, умеет писать, одесский акцент — личность сомнительная».

Юрий Трифонов, дебютировавший в 1950 году в «Новом мире» повестью «Студенты», вспоминал разговор с главредом:

«Твардовский сказал:

— Вы не думайте, что вы всех очаровали. Даже в нашей редколлегии есть люди, которые протестовали резко.

Я посмотрел вопросительно, перебирая в уме: кто бы это? Спросил:

— Бубеннов?

— Бубеннов! — строго и с нажимом произнес Твардовский. — Главный наш зоил. Мужчина серьезный, имейте в виду. Как он Катаева-то поставил по стойке «смирно»! Но мы с ним не посчитались. И вообще, я думаю, он у нас тут не загостится…

Твардовский угадал: Бубеннов продержался в журнале недолго, опираться ему было не на кого, Шолохов далеко, остальные члены редколлегии — Федин, Катаев, Смирнов и Тарасенков — стояли, конечно, за Твардовского. Заседания заканчивались руганью Твардовского с Бубенновым.

Александр Трифонович умел людей, которые ему были неприятны или которых он мало уважал, подавлять и третировать безжалостно: и ехидством, и холодным презрением, а то и просто бранью».

29 апреля 1950 года на Секретариате Союза писателей Бубеннов громил роман «Сталинград» («За правое дело») Василия Гроссмана, который готовил к публикации «Новый мир». Отпор дал Катаев, похвалив «великолепный глаз Гроссмана»: «Меня неприятно поразило, что товарищ Бубеннов не посоветовался с нами, беспартийными членами редколлегии, а бахнул во все колокола сразу. Зачем сразу писать Суслову?»

В те дни Валентин Петрович уже переписывал свое произведение по лекалам Михаила Семеновича…

Я не поленился сравнить оба варианта катаевского романа — раскритикованный Бубенновым и выправленный.

«Многое в романе производит впечатление нереальности, надуманности, фальши», — сообщал рецензент и переходил в атаку на «центрального героя»: «Трудно поверить, чтобы в городе могли называть Гавриком пожилого, почтенного человека, большого партийного работника, тем более что это уменьшительное имя, если им называют взрослого, иногда может приобретать не совсем хороший оттенок». Пришлось Катаеву заменить всюду легкомысленное Гаврик на Гавриил Семенович и «товарищ Черноиваненко», тем более основания были нешуточные. По утверждению Рыбакова (и об этом же Павел Катаев), Сталин сказал Бубеннову в телефонном разговоре: «Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик по-русски — это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос — случайно ли такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному руководителю? Не может быть такой случайности. Мне говорили, что Катаев — мастер литературы, может ли мастер литературы не знать, что такое означает на русском языке слово «гаврик»? Не может не знать».

Особенно возмутило Бубеннова мальчишеское веселье Гаврика в первые же минуты подполья. «Секретарь подпольного райкома партии, по заверению В. Катаева, сравнивает убежище, где разместились одесские большевики, с притоном контрабандистов! Что может быть кощунственнее этой сцены?!» Разумеется, в новой версии романа кощунство испарилось без остатка.

«Совсем странное впечатление производит Черноиваненко, когда он начинает говорить», — сердился Бубеннов на обилие жаргонизмов и просто одесский акцент «весьма неприятного человека». Что ж, все эти «слушай здесь!», «ша!» и «тэма» Катаев вымарал. Бубеннов — кстати, довольно аргументированно — показывал организационную беспомощность этого героя во всех делах. Пришлось корректировать сюжет. Разгневал рецензента и, по его выражению, «шут» — помощник Гаврика Леня Цимбал, который «вкалывал» песенки «с бодрой развязностью заправского одесского куплетиста». Конечно, в новой редакции пропали и такие ужимки персонажа, и его шальные куплеты. Немалое раздражение вызвала Раиса Львовна, переживавшая за своего мужа, оставленного в городе для подпольной работы. Катаев переписал и эти страницы. Пришлось значительно расцветить и расширить историю партизанской борьбы с оккупантами. Оказалась вычеркнута наивно-трагическая песня подпольщиков, которую Катаев взял из жизни — не устроила Бубеннова их неоптимистичная горечь.

«Катаев пишет в одном месте: «С чувством некоторого неприязненного смущения Петя смотрел, как папа и Колесничук целуются прямо в губы и хлопают друг друга по спине. В глазах мальчика было что-то неестественное в их поведении…» Мы согласны с Петей: это производит вопреки желанию автора очень неприятное впечатление!» В новом варианте уже не целовались…

Кое в чем грубиянская критика, пожалуй, пригодилась: композиция первого варианта была рыхловата, а развитие сюжета строилось на несколько утомительных сюрпризах-случайностях, когда действующие лица безостановочно встречали друг друга («по какой-то чародейской воле автора», — как резонно замечал Бубеннов). События в переписанной книге стали логичнее и достовернее. Впрочем, Бубеннов усомнился даже в траектории падения мальчика за борт. Пришлось сокращать сочное описание, высушивая — убрав или заменив синонимом каждое слово, которое в «Правде» было выделено жирным.

Что действительно было отвратно в статье — поучения (между прочим, в прошлом сельского учителя), какие образы и даже прилагательные нельзя употреблять… «В романе Катаева слишком много пустых звуков!» — наставлял кондовый соцреалист, полагавший почему-то недопустимым писать: «учтиво заикаясь», «ненавидел пронзительно» или «полз суставчатый червяк поезда». Ценителю прекрасного не понравился у партизанки неподвижный взгляд «светлых, прозрачных глаз с твердой косточкой зрачка». Что ж, Катаев эту «косточку» — извольте! — заменил на «зернышко». Но некоторые слова сдавать не захотел…

Несомненно, на переработанный роман легла мертвящая пелена официальной строгости. Исчезли вольности, способные вызвать высочайшее недовольство. Так, если в первом варианте бессонное лицо Сталина было «чуть тронутым двойным светом — светом зеленой рабочей лампы и парчовым светом дворцовых люстр», то теперь стало не до световых инсинуаций; в первом варианте Петя вспоминал демонстрацию и «веселого Сталина в белой майской фуражке и белом кителе», теперь эпитет «веселый» пропал. Может быть, вождю и тень отбрасывать не положено? Зато сохранился рассказ Пети в подземелье о том, как он видел Сталина на первомайском параде («весь в белом и в черных сапогах»): «Мы аплодировали, кричали ура, все бросились к парапету, и я бросился» (сын Катаева именно так и реагировал на вождя, даже пытался вскарабкаться на Мавзолей, и Сталин ему благожелательно кивнул[125]). А вот «рыцарски-прямые, благородные черты» автор убрал от греха — лучше не детализировать бога…

Вообще, в обеих версиях романа было очень много Сталина (как нигде у Катаева). Он явился к заплутавшим в темноте, измученным жаждой подпольщикам. В катакомбах при свете гаснущего фонаря они нашли клочки желтой от времени бумаги, листовку, написанную в 1912 году, и Гаврик в мистическом экстазе понял — спасутся:

«— Товарищи, это голос Сталина! Он долетел к нам из глубины истории. Чуете его силу? Это он, сам Сталин говорит нам сейчас: «Мы живы».

Черноиваненко полузакрыл глаза и медленно прошептал:

— …кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил! Да! Неистраченных сил…»

20 июня 1951 года Чуковский записал в дневнике: «Видел Катаева. Он кончил роман. Три раза переделывал его. Роман обсуждался в издательстве, потом редактором, потом его читал Фадеев, — сейчас послали в ЦК. «Я выбросил начало, вставил его в середину, у меня начинается прямо: «они давно хотели поехать в Одессу — отец и сын — и теперь их мечта осуществилась». Конец у меня теперь — они вернулись в Москву, вышли из метро — и только что кончился салют. Только две звездочки — синяя и розовая. А в самолете с ними генерал медиц. службы — не правда ли, здорово? И в метро они только перемигнулись. Это напомнило им штреки — в подземелье». Сам он гладкий, здоровый, веселый. У него в гостях подружка его юности Загороженко». (Очевидно, Наталья Запорожченко, младшая сестра Женьки Дубастого.)