Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

— А я и не видел его в другом состоянии в стенах союза, — откликнулся Поликарпов. — Бывают вещи, которые по цинизму своему переходят за предел допустимого здравым смыслом. Человек в опьяненном состоянии приходит обсуждать такой документ! (Постановление ЦК о «Звезде» и «Ленинграде».)

Василий Гроссман (с которым вместе добирались до Умани в 1944-м) попробовал заступиться, мол, не пьяный…

Но Катаев уже вернулся:

— Я не хочу быть гимназистом, около которого всё время машут розгой, — я не хочу этого!

Какая точная метафора его писательской доли…

И вот один из документов эпохи, за которым посвист розги, — 23 сентября 1946-го редактор Гослитиздата Дмитрий Юферев докладывал вышестоящим по поводу подготовленного сборника «Избранное»: «Заключаю, что рассказ «Отец» должен быть снят. Содержание рассказа составляют отношения старика-отца к сыну, молодому человеку «в офицерской тужурке», попавшему в тюрьму после вступления Красной Армии в город… Психологическая усложненность рассказа напоминает о болезненных мотивах творчества Достоевского. Стиль разнороден. Натуралистические, мелочно-кропотливые описания чередуются с вычурными импрессионистическими фразами… Рассказ совершенно чужд нашей современности».

Через два дня после катаевских криков, 4 сентября, снова был собран президиум — Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей. Присмиревший Катаев держал речь среди прочих: «Путь Зощенко был давно ясен. В условиях, когда наша страна стала так быстро шагать, когда начались пятилетки, когда мы победили такого страшного врага, как немецкий фашизм, — нелепо и неправильно пользоваться такой литературной аппаратурой, которой пользуется Зощенко… Мы должны помолодеть! Ведь раньше мы ругались, кричали, говорили правду!.. Так чего же нам бояться ради правды и пользы причинить какую-то неприятность товарищу? Это он поймет и простит…» и вдруг прибавил, словно бы для лучших времен: «Мне было стыдно за нас всех, когда я читал постановление ЦК ВКП(б)».

Катаев выступал 17 сентября на общемосковском собрании писателей, констатировав невозможность послевоенного смягчения режима, о чем мечтали многие: «Мы все-таки потихоньку, надо сказать прямо, начали скатываться в болото… У нас у всех было некоторое успокоение и усталость легкая, которая бывает после страшного напряжения. Тут надо бы прямо смотреть в лицо истине, мы стали немного мягче, немного хотелось отдохнуть, мы стали, да простит меня аудитория, я отношу это в первую очередь к себе, немного обывателями». И далее напустился на того, о ком сразу сообщил: «Зощенко был моим большим другом в течение многих лет». Покаявшись, что разговоры с другом о литературе «не дошли до той острой серьезной критики, которая с моей стороны могла бы быть», он постарался представить того едва ли не помешанным (быть может, так прося к нему снисхождения, да и отсылая к сквозной теме повести — душевной болезни): «Когда Зощенко в последнее время начал подготовлять книгу «Перед восходом солнца», он мне показывал куски книги, и я сказал: или ты сумасшедший, нельзя эту книгу выпускать, это неприлично. Там не только аполитичность, как у Ахматовой, а скрытое злопыхательство, какая-то патология, действительно, вещь может разложить молодежь. Я развел руками. Я до сих пор не уверен, что Зощенко не просто больной человек».

Обладатель орденов за Первую мировую, ценитель Ницше и психоанализа, автор главы в книге о Беломорканале (и в 1954-м считавший свое в ней участие правильным), сложнейший человек и прекрасный писатель, стал изгоем…

Теперь от него шарахались, как от заразного…

А он и сам отталкивал недавних знакомых, например, сделал вид, что не узнает актрису Елену Юнгер, повстречавшуюся на Невском, а когда она побежала за ним, говорил: «Разве вы не знаете, Леночка, что нельзя ко мне подходить? У вас могут быть большие неприятности».

Знакомая Зощенко Сильва Гитович вспоминала, как боялись его «старые друзья», как затрепетал при случайной встрече один «давнишний, многолетний друг», и на контрасте давала другую историю: «В Ленинград приехал Валентин Катаев, позвонил ему и бодро закричал в телефонную трубку: «Миша, друг, я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы с тобой должны пропить. Как хочешь, сейчас я заеду за тобой». Это было сказано в то время, когда неизвестно было, чем заплатить за квартиру и где раздобыть денег, чтобы на рынке купить хлеб. Действительно, очень скоро катаевская машина появилась перед домом. В открытой машине, кроме него самого, сидели две веселые раскрашенные красотки в цветастых платьях, с яркими воздушными шариками в руках, трепыхающимися на ветру».

Всеволод Иванов записал в дневнике 19 апреля 1948 года: «Катаев и Зощенко в Ленинграде. Катаев позвонил: «Миша. У меня есть 10 тысяч, давай их пропьем». Приехал на одной машине, она ему не понравилась — велел найти «Зис-110». Нашли. За обед заплатил 1200. Уезжая, вошел в купе и поставил три бутылки шампанского. — Объясняя свое поведение в инциденте с Зощенко, Катаев ему сказал: «Миша. Я думал, что ты уже погиб. А я — бывший белый офицер»».

В последней цитате существенно, конечно, откровение Катаева — он раскрыл свою тайну, показывая, что постоянно находится на грани катастрофы… А Зощенко пересказал тайну Иванову, а по сути, всему свету…

Повторим: ни жене, ни детям — про белогвардейство Катаев так ничего не сказал за всю жизнь…

Зощенко вообще был не прочь посудачить о Катаеве. Например, рассказывал тому же Всеволоду Иванову (в присутствии и по свидетельству его сына Вячеслава) о «встречах с участием вина и женщин»: «Описывалось утро с Олешей и Катаевым в доме последнего. Катаевская теща[123] ушла с другими домашними в синагогу. Катаев привел с улицы какую-то девку и уединился с ней в тещиной комнате. По этому поводу Зощенко коротко прокомментировал: «Валька же подлец, вы знаете». Теща вернулась раньше времени и с шумом стала выгонять девицу из своей комнаты и из дому. Катаев бросил ее в беде и присоединился к гостям».

По воспоминанию сатирика Михаила Левитина, «Михаил Михайлович говорил, что из Москвы приезжал В. П. Катаев и убеждал, что он не виноват, что его вынудили, заставили, что самому ему в голову не пришло бы написать такое… Свой рассказ о его приезде добрейший Михаил Михайлович закончил так: «И я его простил. А что с него возьмешь?»».

Катаевский недруг Каверин писал со слов Зощенко, что через полгода после постановления ЦК или даже раньше «пьяный Катаев, вымаливая прощение, стоял перед ним на коленях… Зощенко простил его и даже (судя по манере, с которой это было рассказано мне) отнесся к этому поступку с живым интересом».

Подло ли выступил Катаев? Подло. Подло, как поступили и остальные: от Маршака до Твардовского… Перечеркнул ли он свое поведение приездом в Ленинград? Для того времени это был смелый поступок…

Гитович продолжает живописать Катаева, прикатившего с двумя девицами:

«— Миша, друг, — возбужденно говорил Катаев, — не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь.

— Дурак, — сказал Михаил Михайлович, — это ты меня компрометируешь.

«Вот в этом-то и сказалась вся темная душа Вальки Катаева», — грустно усмехнувшись, сказал Михаил Михайлович».

Теперь приходилось главным образом заниматься переводами. Но своей жене Вере с наивной верой в неведение вождя Зощенко пересказывал разговор, якобы состоявшийся между Симоновым и Сталиным:

«— Ну а как там у вас Зощенко?

— Что ж, ничего… Как будто работает… Из Союза его исключили…

— Как так исключили? Не надо было этого делать! У нас, в партийных кругах, так не поступают! Надо было помочь человеку, поддержать. Что же, значит, он и карточек не имеет?.. Выдать ему немедленно карточки!»

В мае 1947 года Зощенко вернули продовольственную карточку, в сентябре, по указанию Сталина, напечатали десять его «партизанских рассказов» в «Новом мире».

Но только после смерти вождя в июне 1953-го Зощенко приняли обратно в Союз писателей (активнее всех на президиуме за его «восстановление» ратовала навсегда оставшаяся сталинисткой Мариэтта Шагинян, но она оказалась одиночкой. Стеной встали исключавшие Зощенко и Ахматову Симонов и Твардовский. Симонов заявлял, что «исключили правильно», а принять в союз можно заново как переводчика и автора нескольких новых рассказов, «где есть попытка стать на правильные позиции»; справедливость исключения отстаивал и Твардовский, спросивший: «Я не понимаю, почему так хлопочет Мариэтта Сергеевна? На пенсию писателя это не влияет» — в итоге не восстановили, а приняли по сути как дебютанта). Когда в 1954-м на встрече с английскими студентами Зощенко прямодушно сообщил, что «сатирически изображал не советских людей, а мещан», в прессе началась новая кампания шельмования. На собрании писателей он сказал: «Я унижен, как последний сукин сын… Не надо мне вашего снисхождения», в ответ прозвучал медленный голос Симонова: «Товагищ Зощенко бьет на жалость».