Красный сфинкс - Александр Дюма

Король посмотрел на часы.

— Четыре часа, — сказал он. — Завтра в десять утра я буду здесь. Позаботьтесь, чтобы ключ к этому новому шифру был готов.

— Он будет готов, государь.

И видя, что король взялся за плащ, собираясь уходить, Россиньоль спросил:

— Вашему величеству не угодно переговорить с отцом Жозефом?

— Конечно, конечно, — ответил король, — как только он придет, скажите Шарпантье, чтобы его впустили.

— Он здесь, государь.

— Так пусть войдет. Я сейчас же с ним поговорю.

— Вот он, государь, — сказал Россиньоль и посторонился, уступая дорогу Серому кардиналу.

Монах показался в дверях и скромно остановился на пороге кабинета.

— Входите, входите, святой отец, — сказал король.

Монах приблизился, опустив голову и скрестив руки, всем видом выражал послушание.

— Я здесь, государь, — сказал он, останавливаясь в четырех шагах от короля.

— Вы были здесь, святой отец? — спросил король, с любопытством разглядывая монаха: совершенно новый мир проходил перед его глазами.

— Да, государь.

— И давно?

— Примерно час.

— И вы ждали целый час, не передав мне, что вы здесь?

— Скромный монах вроде меня, государь, должен ожидать приказаний своего короля.

— Уверяют, святой отец, что вы весьма способный человек.

— Это говорят мои враги, государь, — ответил монах, смиренно опуская глаза.

— Вы помогали кардиналу нести груз его обязанностей?

— Как Симон Киринеянин помогал нашему Спасителю нести крест.

— Вы ревностный поборник христианства, святой отец, и в одиннадцатом веке вы, как новый Петр Отшельник, проповедовали бы крестовый поход.

— Я проповедовал его в семнадцатом веке, государь, но безуспешно.

— Каким же образом?

— Я написал латинскую поэму под названием «Турциада», чтобы воодушевить христианских государей против мусульман. Но время прошло или еще не настало.

— Вы оказывали господину кардиналу большие услуги.

— Его высокопреосвященство не мог делать все. Я помогал ему в меру моих слабых сил.

— Сколько платил вам господин кардинал в год?

— Ничего, государь; нашему ордену запрещено принимать что-либо, кроме милостыни. Его высокопреосвященство лишь оплачивал мою карету.

— У вас есть карета?

— Да, государь, но не из тщеславия. Вначале у меня был осел.

— Скромное верховое животное Господа нашего, — заметил король.

— Но монсеньер нашел, что я передвигаюсь недостаточно быстро.

— И дал вам карету?

— Нет, государь, вначале верховую лошадь: от кареты я из скромности отказался. Но, к несчастью, это была кобыла, и однажды, когда мой секретарь отец Анж Сабини сел на нехолощеного жеребца…

— Я понимаю, — сказал король, — и тогда вы приняли карету, предложенную кардиналом?

— Да, государь, я с ней смирился. И потом, — сказал монах, — Богу, подумал я, приятно будет, что смиренные возвеличены.

— Несмотря на отставку кардинала, я хочу оставить вас при себе, святой отец, — сказал король. — Вы мне скажете, что, по вашему мнению, мне следует для вас сделать.

— Ничего, государь. Я и так уже, вероятно, прошел по дороге почестей дальше, чем нужно для моего спасения.

— Но есть у вас какое-то желание, которое я могу удовлетворить?

— Вернуться в мой монастырь, откуда, может быть, мне и не следовало выходить.

— Вы слишком полезны в делах, чтобы я позволил это, — сказал король.

— Я видел их лишь глазами его высокопреосвященства, государь; светоч угас, и я ослеп.

— Любому сословию, святой отец, даже духовенству, позволительно иметь честолюбие, соизмеримое с заслугами. Бог дает талант не для того, чтобы человек превращал его в бесплодное поле. Господин кардинал служит вам примером высоты, которой можно достигнуть.

— И с которой затем можно упасть.

— Но какой бы ни была высота, если тот, кто падает, носит красную шапку, это падение можно перенести.

За опушенными ресницами капуцина молнией промелькнуло алчное стремление.

Это не укрылось от короля.

— Вы никогда не мечтали о высших церковных степенях?

— Может быть, когда я был при господине кардинале, я и поддавался этому ослеплению.

— Почему только при господине кардинале?

— Потому что мне понадобилось бы все его влияние в Риме, чтобы достичь этой цели.

— Значит, вы считаете, что мое влияние меньше, чем у него?

— Ваше величество хотели добыть кардинальскую шапку для турского архиепископа, но он так и остался архиепископом; тем более не удастся вам это в отношении бедного капуцина.

Людовик XIII устремил на отца Жозефа пронизывающий взгляд, но невозможно было что-либо прочитать ни на этом мраморном лице, ни в этих опущенных глазах.

Казалось, у монаха движутся одни губы.

— Кроме того, — продолжал он, — есть факт, по важности превосходящий все остальные: в той работе, что была возложена на меня Богом и господином кардиналом, есть множество случаев согрешить, подвергал опасности спасение своей души. При господине кардинале, имеющем от Рима большие полномочия исповедовать и отпускать грехи, мне не надо было ни о чем беспокоиться: если днем я согрешу действием или словом, вечером я исповедуюсь, господин кардинал отпускает мне грехи, и все в порядке, я сплю спокойно. Но если я служу светскому хозяину — будь это сам король, — он не властен отпустить мне грехи. Я не смогу больше грешить, а без этого не смогу добросовестно делать свое дело.

Пока монах говорил, король продолжал смотреть на него; с каждой фразой отца Жозефа на лице Людовика все яснее читалось отвращение.

— И когда хотите вы вернуться в свой монастырь? — спросил он, когда тот закончил.

— Как только получу разрешение вашего величества.

— Вы его получили, святой отец, — сухо сказал король.

— Ваше величество преисполняет меня радостью, — сказал капуцин, скрестив руки на груди и низко кланяясь.

Затем таким же твердым и холодным шагом, каким вошел, — шагом, напоминавшим поступь статуи, — он вышел, даже не обернувшись, чтобы с порога еще раз поклониться королю.

— Лицемер и честолюбец, я о тебе не жалею!

Затем король еще минуту взглядом следил за ним в полутьме прихожей и промолвил:

— Так или иначе, одно совершенно ясно: если сегодня вечером я подал бы в отставку как король, подобно тому как это сделал сегодня утром господин кардинал, я не нашел бы четырех человек, которые бы последовали за мной в изгнание и разделили мою немилость. Впрочем, я не нашел бы и трех, и двух, а может быть, и одного.