Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Не успели они отбежать и двухсот метров от самолёта, как взорвался первый снаряд.

Люди попадали на землю и судорожно поползли от самолёта.

Взрывы снарядов раздавались всё чаще и чаще, и вдруг слились в сплошной треск, осколки засвистели вокруг, а люди отползали всё дальше и дальше от опасной зоны.

Когда люди поднялись и побежали от горящего самолёта, сработал пиропатрон катапульты. Кресло лётчика выбило из направляющих, пылающий фонарь и сноп огня взвились на высоту двадцати метров над самолётом.

Наконец взорвались топливные баки: страшный взрыв ударил волной огня о землю, отразился от неё и огненным чёрным смерчем пылающего керосина рванулся вверх в голубое небо, расползаясь по нему клубящимся грибовидным облаком, сеющим на землю чёрную, жирную, несмывающуюся сажу…

Всё было кончено.

Теперь самолёт превратился в обыкновенный пионерский, до небес, жаркий костёр, в котором горело уже без всяких взрывов всё и даже то, что не должно и не могло гореть: дюраль, медь, алюминий и даже сталь. Горело весело, горело здорово, огонь жадно поглощал всё, над чем столько трудились люди; дикая, необузданная, потерявшая контроль человека стихия, вырвавшись на волю, показывала всё, на что она способна: чёрные клубы вонючего дыма от горящей резины и пластмассы рвало на клочки и ветром несло по аэродрому; тишину, наступившую после взрыва топливных баков, изредка нарушали взрывы того или иного баллона или ресивера, но это уже было ничто по сравнению с главным взрывом.

Подоспевшая, наконец, откуда-то пожарка отъехала на безопасное расстояние и застенчиво стояла на краю лётного поля возле аэродромных, врытых в землю заправочных ёмкостей: делать ей у самолёта было уже нечего.

Наконец я оторвался от бинокля и осмотрелся.

На СКП, кроме меня, не было никого. Баршт, видно, убежал к самолёту.

Настроение было отвратительное. Хорошо, конечно, что пилота удалось спасти, но комиссии не миновать. Да ещё и неизвестно, каковы будут последствия для здоровья пилота и гражданского шофёра: что-то солдатик его еле тащил…

Это же надо такому случиться: штурман полка, лётчик первого класса — и так вот по-детски залетел. Зря всё-таки послушался Баршт командира полка. Нужно было сажать на запасной.

Я спустился на землю. Беспокоило состояние пилота и водителя.

Санитарная машина как-то медленно ездила по краю лётного поля. На одном из поворотов я увидел скрытого машиной быстро идущего человека и понял что это лётчик. Видимо, хотят посадить его в санитарку, а он не желает. Я пошёл к санитарке.

Скорее всего, там где-то командир полка и мой шеф. Скорее всего, в санитарке и водитель. Нужно посмотреть, что с ним.

Когда я подошёл к машине, лётчик уже сидел на земле. Лицо его было серое, землистое, какое-то матовое. Такую кожу я видел на лицах умерших.

Майор был в шоке. На вопросы отвечал бессвязно или вообще не отвечал.

Глаза его блуждали, словно он находился в гипнотическом сне. В таком состоянии он не мог дать никакой информации, да и, собственно, уже и не было в ней необходимости: картина лётного происшествия была ясна.

За рулём санитарки сидел солдатик. Гражданский водитель санитарки лежал в санитарке на носилках: руки его были обожжены, волосы обгорели гораздо больше, чем мне виделось в бинокль, бровей словно вообще не было.

Лицо было покрыто ожогами, какими-то красными полосами, губы запеклись, веки покраснели и припухли. Это был уже немолодой, лет сорока, кряжистый и мускулистый мужчина с огрубевшими от физической работы, пропитанными машинным маслом и красными от ожогов руками. Нелегко досталось ему спасение пилота, и наверняка не быть бы живым штурману, коли бы не этот парень. У санитарки собрались все, кто оказался на аэродроме. Люди всё прибывали: взрывы и столб дыма — сигнал беды.

Люди спешили на выручку. Некоторые — и просто так поглазеть, благо на аэродроме никакого оцепления давным-давно уже не было, и давно уже он посещался постоянно разве что коровами, которые, невзирая на беды да горести людские, мирно щипали себе жирную травку на лётном поле под необычно синим для этих суровых краёв мирным небом, и ничто не могло нарушить спокойный уклад коровьей жизни…

Армейская комиссия не замедлила прибыть. Всё было, как всегда: трясли всех и каждого, перелистывали досье, изучали документы, вели длительные расспросы и допросы, сопоставляли данные, делали выводы, носились по штабам на газиках и самолётах и всё писали, писали…

Доклад с заключением комиссии был представлен своевременно, шапки, конечно, полетели, должности освободились, на вакансии были назначены другие: свято место пусто не бывает. Только не это главное. Главное — что была сломана жизнь пилота: нервный шок для него так просто не прошёл. Реакции у парня замедлились, что-то внутри его надломилось, и крепкий мужик в расцвете сил ушёл сначала на землю, а потом — и на гражданку. Как сложилась его дальнейшая жизнь, я не знаю.

Солдатика того, водителя, что оказывал помощь в спасении пилота, командующий армии наградил именными часами.

Гражданский водитель был премирован денежной премией и именными наручными часами.

Пилот списан с лётной работы по состоянию здоровья.

Самолёт списан, потому как сгорел.

Начальники, соответственно, получили крупные и не очень: взыскания.

Ну, а я, оставшись в стороне, потому как был в то время мелким клерком и участия в организации сего безобразия не принимал, кроме долгих бесед с членами комиссии, сводившихся, в основном, к уточнению деталей и обстоятельств происшествия, из этого случая сделал единственный и главный вывод о том, что мелочей в авиации нет, и любое, даже незначительное, послабление в организации лётной работы обязательно повлечёт за собой лётное происшествие. Этот вывод мне не раз пригодился в жизни, не раз он помог предотвратить лётное происшествие, ибо организация лётной работы не менее сложна, чем её проведение.

Ещё с курсантских времён я слышал, но не придавал значения повторяющемуся в разных вариантах и разными людьми правилу «В авиации мелочей не бывает», считал эти слова блажью начальников, способом подчеркнуть своё превосходство, зацепиться за что-нибудь, чтобы показать твою никчёмность, слабость, неумение, унизить тебя. Со временем я постепенно стал понимать, что у хорошего командира, начальника, педагога, учителя менее всего довлеет желание унизить обучаемого.

Наоборот, в обучении заложено стремление учителя принести благо обучаемому, передать ему свой опыт и знания, научить его тому, что сам умеешь делать хорошо, и наградой тебе будет умение, переданное другому.