Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

создании противозаконного общества. Хотя прокурор не нашёл в этих собраниях преступной цели, губернатор в административном порядке обязал членов кружка „не производить съездов“»[600].

Центральная бюрократия не отставала от областной. По подсчётам И. В. Оржеховского, процент отклонённых Комитетом министров земских ходатайства за 1874–1879 гг. колебался от 72,7 % (в 1878-м) до 95,2 % (в 1877-м)[601]. «Правительство, желая избавиться от разных земских ходатайств, носивших политический оттенок, — вспоминал Куломзин, — распространило это направление на вполне заслуживающие удовлетворения ходатайства. Знакомые с данным направлением начальства чиновники находили к отказам причины или поводы, исписывали стопы бумаги, и министры не давали труда проверять, нельзя ли так или иначе удовлетворять иногда совершенно невинные ходатайства. Все дела об отказах на основании закона вносились в Комитет министров без доклада верховной власти».

За земствами (как и за новыми судами) бдительно наблюдало III отделение: «…в Москве на каждом земском собрании обязательно присутствовал агент, который затем скрупулёзно описывал не только ход заседания, но и поведение гласных»[602]. Жёсткому контролю подвергались земские школы — например, только в 1875 г. за «неблагонадёжность» были уволены 42 учителя с запрещением впредь «заниматься педагогической деятельностью»[603].

Не более благожелательно относилась администрация и к городскому самоуправлению. Так, речь графа А. Г. Строганова в заседании Одесской городской думы, критиковавшая некоторые меры министерства финансов, была признана оскорбительной, Строганову объявлен выговор, а одесскому голове князю С. М. Воронцову — высочайшее неудовольствие. Скандальную известность получила отставка в 1873 г. московского городского головы И. А. Лямина, которого московский генерал-губернатор П. П. Дурново принялся распекать как своего подчинённого. «Вся эта история, — записал в дневнике Д. Оболенский, — свидетельствует о ненормальном отношении правительства к совершённым реформам… оно создаёт антагонизм там, где ему не место быть… С детства самой мамкой зашиблены все наши новые учреждения».

Были запрещены практически все формы студенческой самоорганизации. С. Ю. Витте вспоминает, как в пору его учёбы в Новороссийском (Одесском) университете он и его товарищи за создание студенческой кассы взаимопомощи были преданы суду и едва не оказались в Сибири.

Впрочем, если смотреть с колокольни начальства, недоверие его к «новым учреждениям» было не вполне беспочвенным. Земство действительно стало прибежищем оппозиционных сил — «той группы земских деятелей, которые видели в земских учреждениях первый и необходимый этап к конституционному режиму»[604]. Но политизация земства — лишь следствие отсутствия легальной политической жизни в Российской империи.

Другой важнейшей сферой общественного «раскрепощения» стала печать. «Временные правила о цензуре и печати», принятые в 1865 г., отменяли предварительную цензуру для книг свыше 10 печатных листов и периодических изданий обеих столиц (но не в провинции!), вносивших денежный залог. Безусловно, рамки дозволенного для обсуждения, особенно по сравнению с «мрачным семилетием», расширились на несколько порядков. Стал возможен немыслимый ранее феномен влиятельных политических трибунов-публицистов, наиболее ярко представленный фигурами Каткова и Ивана Аксакова. И тем не менее, последний в 1872 г. в разговоре с бывшим цензором Никитенко сделал вывод (и собеседник с ним согласился), что цензура ныне «чуть не свирепее, чем в николаевские времена». Это, разумеется, преувеличение, но имеющее серьёзные основания. Вместо предварительной цензуры сурово действовала карательная, сосредоточенная в министерстве внутренних дел. Она могла давать газетам и журналам предостережения, а после третьего — приостанавливать издание на срок до 6 месяцев (полное запрещение происходило только по определению Сената). И эти предостережения и приостановки лились как из рога изобилия по самым разным поводам. Их получали все — не только «нигилисты» и либералы, но и консерваторы — от «Отечественных записок» и «Голоса» до «Московских ведомостей» и «Гражданина».

Критерии, по которым назначались цензурные кары, были весьма расплывчаты, и часто последние являлись просто следствием административного произвола. Д. Милютин хорошо описал в мемуарах психологию пореформенной бюрократии, всё ещё сохранявшей предрассудки прежней эпохи: «Придавали слишком большую важность каждой газетной статье… надеялись на благотворное влияние гласности… но вместе с тем по старой привычке не могли переносить хладнокровно ни одной печатной строки, почему-либо неприятной или с правительственной точки зрения, или даже для известных личностей. Наши государственные люди не только смущались содержанием газетных и журнальных статей, но даже жаловались на то, что эти статьи пишутся не тем языком, к которому привыкли в официальной переписке или в дипломатических депешах… При той щекотливости, с которою привыкли у нас смотреть на всё печатное, при чрезмерной боязни гласности и откровенного выражения мнений — немыслимо формулировать не только в законе, но и в самой подробной инструкции пределы допускаемой свободы печати».

Немудрено, что даже и «Временные правила» легко нарушались. В 1866 г. во внесудебном порядке были закрыты «нигилистические» журналы «Современник» и «Русское слово». В 1868 г. та же участь постигла аксаковскую «Москву», при том, что юридически к ней невозможно было придраться. Это, в сущности, признал сам министр внутренних дел Тимашев. В его рапорте Сенату говорилось, что газета имела «вредное направление» вследствие принятой ею постоянной линии — распространять «вредные учения, касающиеся основных начал народной жизни, государственного устройства, религии и нравственности, и при том в такой форме, которая не представляет в каждом отдельном случае явного и осязательного преступления, предусмотренного законами уголовными»!

Как отмечал А. В. Головнин, высшая бюрократия не хотела «признавать за новым законом о печати настоящего его смысла, т. е. согласия правительства на больший простор печати, и старалась посредством предостережений и запрещений достигнуть невозможного — чтоб периодическая пресса писала, как благоугодно правительству. Если правительство желает этого, то новый закон бессилен, и предварительная цензура составляет более действительное средств [о]».

Отмена предварительной цензуры в 1870-е гг. была практически «обнулена». В журнале М. М. Стасюлевича «Вестник Европы» многократно вырезались из уже отпечатанных номеров «внутренние обозрения» (т. е. аналитические обзоры текущей российской жизни). В январе 1870 г. был арестован тираж юридической газеты «Судебный вестник» — из-за статьи, весьма осторожно критикующей деятельность III отделения. Д. Оболенский сообщает в дневнике, что редактору А. В. Лохвицкому «отечески» объявили, что если он будет требовать судебного решения, то его просто вышлют в Усть-Сысольск. В 1872 г. аресту и истреблению подверглись две книжки умеренно либерального журнала «Беседа» — за «порицание» в первой из них системы гимназического преподавания, во второй — порядков в женских институтах. В 1874 г. конфисковали и уничтожили тираж одного из выпусков журнала «Отечественные записки», в основном за очерк Г. И. Успенского, где нашли «проповедь социализма».

Подобная практика касалась не только актуальной публицистики. Вот что писал Аксаков Д. Ф. Тютчевой в 1874 г. в связи с арестом номера «Русского архива», в котором была опубликована его биография Ф. И. Тютчева: «Хотя „Русский Архив“ издаётся без предварительной цензуры, для чего вносит залог в несколько тысяч р., но последними новейшими дополнительными правилами это уничтожение предварительной цензуры сделалось только мнимым. Типография не может