Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

что царь его есть и отец его, что дети всегда придут к отцу своему безбоязненно, чтоб выслушал от них с любовью о нуждах их и о желаниях их».

К императору поступали и куда более конкретные обращения. В январе 1865 г. в адресе Московского губернского дворянского собрания прозвучал прямой призыв: «Довершите же, государь, основанное Вами государственное здание созванием общего собрания выборных людей от земли русской для обсуждения нужд, общих всему государству. Повелите вашему верному дворянству с этой же целью избрать из среды себя лучших людей».

Необходимость тех или иных форм народного представительства осознавалась и многими представителями высшей бюрократии. Министр внутренних дел П. А. Валуев уже в 1863 г. подал Всеподданнейшую записку, в которой говорилось: «Одна мысль, очевидно, обуяла умы. Она проявлялась различно и усваивала себе различные наименования, то в постановлениях сословных собраний, то в произведениях печати, то под видом „самоуправления“, или „децентрализации“, то в систематическом противопоставлении Правительства „обществу“, или „народу“, то в форме доктрины о „земстве“ и панегириков прежним Земским Соборам. Но в сущности эта мысль всегда и везде одна и та же. Она заключается в том, что во всех европейских государствах разным сословиям предоставлена некоторая доля участия в делах законодательства или общего государственного управления и что если так везде, то так должно сбыться и у нас. Установление начал сего участия считается признаком политического совершеннолетия, эта мысль, постоянно возбуждаемая в огромном числе русских путешественников зрелищем того, что им представляется заграницею, и в ещё большем числе русских читателей не только русскою прессою, но и всеми произведениями печати на всех известных языках, — не может не иметь сильного и ежедневно возрастающего влияния». Валуев предлагал создать при Государственном совете выборный законосовещательный орган — съезд делегатов от губерний и крупных городов.

Сторонником введения народного представительства был председатель Государственного совета великий князь Константин Николаевич, подававший на сей счёт записку в 1867 г. Шефа жандармов, фактически второго человека в империи в 1866–1874 гг., П. А. Шувалова, имеющего репутацию крайнего консерватора, тем не менее, по свидетельству Е. М. Феоктистова, «неотступно преследовала мысль о какой-то аристократической конституции для России», при которой высшим слоям дворянства «предоставлены будут политические права». Правда, «[д]елать выводы о смысле предложений Шувалова достаточно сложно, поскольку речь шла об идее, так и не оформившейся в конкретный проект»[596]. Незадолго до гибели Александра II участие выборных от земств и городов в обсуждении государственных вопросов стало важнейшей частью программы министра внутренних дел М. Т. Лорис-Меликова.

Отстаивание самодержавия как надзаконного деспотизма в эпоху реформ оставалось уделом экстравагантных реакционеров-маргиналов вроде К. Н. Леонтьева.

Но единства среди сторонников народного представительства не было. И западники-государственники, и славянофилы решительно отвергали дворянский конституционализм, видя в нём лишь поползновения сословного эгоизма. Этот взгляд наиболее чётко сформулировал один из творцов крестьянской реформы Ю. Ф. Самарин: «Всякая конституционная форма правления основана на праве большинства, признанном как факт законного преобладания несомненной силы над слабостью и предполагаемой разумности — над частными увлечениями и интересами. Но если бы название и права большинства присвоило себе меньшинство, то очевидно, что вся конституционная обстановка превратилась бы в возмутительную ложь. Таков бы был у нас характер ограниченной монархии; ибо какую бы ни придумали для неё форму, вся масса народная осталась бы вне её, как материал, как орудие или как мёртвое вещество. Что народ не может быть ни непосредственно, ни посредственно действующим лицом в какой бы то ни было конституционной форме правления — это, кажется, очевидно. Во-первых, народ не желает конституции, потому что он верит добрым намерениям самодержавного царя и не верит решительно никому из тех сословий и кружков, в пользу которых могла бы быть ограничена самодержавная власть; во-вторых, народ безграмотный, народ, разобщённый с другими сословиями, народ, реформами Петра выброшенный из колеи исторического развития, не способен, не может принять участия в движении государственных учреждений. Народной конституции у нас пока ещё быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман».

Многие «либеральные бюрократы» полагали, что конституция несвоевременна, ибо может помешать осуществлению преобразований. Военный министр Д. А. Милютин в набросках своего политического кредо (1865) особо отметил: «Реформа у нас может быть произведена только властью. У нас слишком велико ещё брожение, слишком разрозненны интересы, чтобы ожидать чего-либо хорошего и прочного от инициативы представителей этих разрозненных интересов. Правительство должно почерпать в ра[з]ных сферах населения указания на их нужды и желания, но окончательное направление может быть дано только властью верховною. (Стало быть, мысль о конституционных учреждениях должна быть отложена ещё на многие лета.)».

При этом либеральные противники конституции не видели в совещательном представительстве ничего конституционного, ничего противоречащего принципу самодержавия. Валуев доказывал в упомянутой записке: «Мысль о некотором участии в делах законодательства и общего государственного хозяйства не заключает в себе посягательства на Верховные права Самодержавной власти Вашего Величества. В стремлении к этому участию выражается как бы желание приблизиться к Престолу Вашего Величества, занять место в ряду учреждений, коим непосредственно объявляется Ваша Высочайшая воля, принести Вам непосредственную дань гражданского труда и верноподданнической покорности». Один из корифеев русского либерализма К. Д. Кавелин писал другому корифею М. М. Стасюлевичу в 1880 г.: «Выборное представительство совершенно необходимо, особенно в большом государстве, особенно теперь у нас. Напрасно думать, что оно непременно ведёт к конституции или перевороту».

Но Царь-Освободитель бежал от призрака представительства как от чумы. Все предложения в этом направлении неизменно отклонялись, и только на пороге смерти, 1 марта 1881 г., Александр II одобрил более чем умеренный проект Лорис-Меликова, за которым — без всяких на то оснований — закрепилось название «конституции». Сам император объяснял свою фобию по отношению к представительству сугубо прагматически — боязнью государственных потрясений. Так, 10 ноября 1861 г. он сказал прусскому послу Отто фон Бисмарку: «Народ видит в монархе посланника Бога, отца и всевластного господина. Это представление, которое имеет силу почти религиозного чувства, неотделимо от личной зависимости от меня, и я склонен думать, что я не ошибаюсь. Корона даёт мне чувство власти; если им поступиться, то понесёт ущерб национальный престиж. Глубокое уважение, которым русский народ издревле, в силу прирождённого чувства окружает трон своего царя, невозможно устранить. Я безо всяких сомнений сократил бы авторитарность правительства, если бы хотел ввести туда представителей дворянства или нации. Бог знает, куда мы вообще придём в деле крестьян и помещиков, если авторитет царя будет недостаточно полным, чтобы оказывать решающее воздействие».

Обратим внимание: русский монарх дистанцируется от религиозно-патриархального обоснования самодержавия и учитывает его в качестве первостепенного фактора только потому, что оно разделяется большинством его подданных —