Тропою волка - Михаил Голденков

В сердце Алексея Михайловича Романова царила настоящая паника. Ранее он бы обо всем посовещался с Никоном и послушался его советов, но не было больше патриарха в стенах кремлевских, не было и нужных мыслей в голове царя. Тогда 10 ноября государь Московии созвал Думу, чтобы совещаться с боярами, какой дорогою и с какими силами идти навстречу такому сильному неприятелю как король Речи Посполитой и русские казаки с крымскими татарами. Из наиболее авторитетных подданных пришли Федор Михайлович Ртищев, еще с отроческих лет царский постельничий, общавшийся с царем на короткой ноге, а ныне окольничий, царского дворца дворецкий и управляющий всем монетным делом, а также окольничий Богдан Хитров и князь Юрий Иванович Ромодановский, ровесник и родственник царя в третьем колене по бабке с материнской стороны. С этим князем, отличающимся более силою легкого остроумия, нежели разумностью суждений, Алексей часто беседовал по-приятельски не как царь, а как просто друг.

Однако сам Ромодановский предпочитал держаться от такого дружка на расстоянии, зная его переменчивый нрав. Пришел и тесть царя, Илья Данилович Милославский, впрочем, не пользующийся из-за своего безродного бедного происхождения никаким уважением у Алексея. Старец, тем не менее, важно уселся рядом с государем, выпятив свою светло-голубую от седины бороденку. Едва выслушав горестные новости о разгроме Хованского, Илья, шурша длинными одеждами, вдруг встал и, откашлявшись, скрипучим, но громким голосом произнес:

— Государь, поставь меня воеводой твоих полков, и я пленю и приведу к тебе польского короля!

Алексей, сидевший до сего на троне, вскочил как ужаленный, едва не запутавшись острыми носками сапог в длинной расшитой каменьями хламиде. Держава выпала из его ладони и ухнула об пол. Два стражника в белых кафтанах кинулись поднимать державу, суетливо возвращая ее царю. Но тот не взял ее, его руки были уже заняты другой вещью — стремительно шагнув к тестю, Алексей Михайлович схватил того обеими руками за бороду, притянул к себе. Бояре испуганно вжали в высокие воротники головы, увенчанные огромными меховыми шапками, пряча лица в бороды.

— Что?! — таза царя сверкнули двумя темными молниями. — С чего ты, блудницын сын, приписываешь себе такую опытность в военном деле, а?! Когда это ты набил руку на воинском поприще? Спрашиваю тебя: пересчитай свои славные воинские подвиги, тогда и мы можем надеяться, что исполнишь свои обещания! Пошел к праху, старик, со своими бреднями!

Царь сперва влепил тестю звонкую пощечину, а затем, тряся его за бороду, прокричал прямо в лицо:

— Как смеешь ты, негодяй, потешаться над нашими бедами и мной лично такими непристойными шутками?! Сейчас же вон отсюда!

И царь погнал старика Милославскош пинками к двери, которую два стрельца в малиновых кафтанах с алебардами заботливо распахнули перед государевым родственником. Но царь пинками выгнал за порог и стражников, собственноручно захлопнув дверь, вернулся и сел на трон, тяжело переводя дыхание.

Ртищев с легкой улыбочкой повернулся к побледневшему Хитрову:

— Короче, Богдаша, — сказал князь тихо, — ничего не предлагай, не говори и не возражай. Сегодня Его светлость буйствовать изволят.

Похоже, единственным, кто не утратил дара речи и желания публично выступить после выставления Милославского, был все-таки Ромодановский.

— Тут вот что получается, светлый царь, — говорил он, поднимаясь со своего места, — когда Иван Четвертый бездумно разгромил мой родной Господин Великий Новгород, то вещь получилась пустая и худая и для Москвы и для земель Новгородских. Пользы ныне от Новгорода нет никакой. Его, как чумной купцы иноземные обходят. Какая польза и кому была в захвате Республики Новгородской? Никакой и никому. Я вот то же самое вижу и ныне в захвате той же Литвы. Мы убили время и многие тысячи людей, города и села литвинов пожгли и разорили, а теперь и они наши войска бьют. Пока не поздно и пока не всех еще наших там поубивали, отступать нам нужно из Литвы, светлый царь. Ничего не вышло из нашей затеи.

— Уж нет, — поднял царь злые глаза на князя. Он никогда не любил сравнений с бесноватым больным на голову Иваном Ужасным. Сам считал резню в Новгороде сумасшествием, а Ливонскую войну своего предшественника — провальной и плохо организованной кампанией. А тут… ему напоминают и про Новгород, и про провал в войне с Ливонским Орденом, ВКЛ и Швецией.

— Польза должна хоть какая-то быть! — оглядел всех царь. — Слышите? Не зря же я это все затевал? Мы должны руками и зубами хотя бы в Смоленск и Полоцк вцепиться и не отдать города сии! Вильну не уступить должны!

Увы, на очередных переговорах с Речью Посполитой, где на этот раз присутствовал Михал Казимир, царь пошел на огромные уступки королю Польши и Литвы: Алексей Михайлович готов был уступить не только Вильну, но и сам Смоленск, выплатив к тому же королевский долг конфедератам. Взамен царь просил признать себя государем всей Летгалии и той части Литвы, где все еще стояли его войска. Поляки были нескрываемо обрадованы, полагая, что условия царя-это почти победа. Но литвины во главе с Михалом были категорически против. За царем, пусть он и уступал Смоленск и даже Северщину, оставались значительные земли, откуда захватчики еще не успели уйти. Как и на сейме, между поляками и литвинами вспыхнули горячие споры.

— Условия самые оптимальные! — утверждали поляки. — Лучше, чем сейчас, не будет. Соглашайтесь!

— Мы намерены освобождать родную страну до конца и продолжим войну! — отвечал Михал, и все литвины поддерживали его.

Михал уже окончательно разочаровался в своем крестном отце и более не заступался за него. Готовый проливать кровь за Польшу и великого князя еще пару лет назад, Михал теперь рвался защищать лишь родную Литву, мечтал воссоединиться с Кмитичем и уже никуда не уходить от него. Михал потерял всяческий былой интерес к делам Костела и Польши, к дворцовым интригам при дворе Яна Казимира и его шустрой жены. несвижский князь чувствовал полную разбитость и усталость после долгих лет упорных боев, потерь, улаживания сердечных дел и личных отношений с королем Богуслава, устал от всей этой осточертевшей дипломатии, балансирующей между интересами литвинской шляхты и Короной. «Я и так заплатил Польше большой кровью, — думал Михал, вспоминая шесть сотен гусар, погибших под Бялолукским лесом, — мне пора вернуться домой и думать о своих родных людях, близких и любимых. Пусть король живет как хочет». И даже наводящий ранее на Михала страх неуспокоенный дух Барбары Радзивилл, расхаживающий по ночам в стенах несвижского замка, ныне казался князю милым и родным кусочком родного уголка, где он с удовольствием бы отдохнул от политики, от войны, от Яна Казимира и всех его французских наследников.