Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

А пуща стоит, как стояла. Много повидавшая, многое слышавшая пуща. Самое цветение сосен. От малейшего дуновения ветерка пышные кроны деревьев словно желтой фатой окутываются. Даже воды Версме пожелтели, а берега заводей окрасились в желтизну, будто кто краску пролил. Желтая пыльца покрыла одежду, облепила лицо. Давно так не цвел лес. Подрастет, окрепнет пуща, столько повидавшая на своем веку, столько слышавшая плача, столько впитавшая людской крови в мох, стольких приютившая под своим дерном.

Вышел к краю леса и остановился. Поднял глаза на старую толстенную березу и даже вздрогнул: ему показалось, что на дереве укрылся человек. Но тут же вспомнил о поднятой еще отцом борти и посмеялся над своим страхом. Чего теперь бояться? Ребята Чибираса теперь как раз пригодились бы. Сам повел бы их на болото, и красношеего Кучинскаса сегодня ночью загребли бы. Только стоит ли засветло показываться в деревне, не лучше ли подождать ночи… Вдруг в грудь сильно ударило, и в тот же миг грохнуло — словно раскололось небо. Ничего не понимая, он закачался, пытаясь устоять на ногах, оглянулся — что тут творится? — но только шагнул назад и сразу упал навзничь, во весь рост вытягиваясь на земле. И за этот короткий миг, пока он падал на лесной мох, успел вспомнить фронт, услышать взрывы снарядов, рев танков. Теперь так же, как тогда, быстро затухает день, кто-то большой гасит солнце, застилает небесные дали, вершины цветущих сосен…

Под вечер в деревушке слышали выстрелы в лесу: с закатом солнца прогрохотал один, в сумерках (на сей раз у лесничества) прозвучал второй и тут же третий, четвертый…

После первого выстрела Мария подумала: слава богу, дождался-таки этих своих кабанов, надо ставить воду, ошпарить кадушку, на всю ночь работы хватит, даже если и Агне на помощь позвать. Наделаем вкусных колбас. Ничего плохого не заподозрила и потом, обрадовалась даже: не придется далеко ездить, Винцас кабана прямо у порога приканчивает. Выскочив во двор, увидела мужа. Он бежал спотыкаясь, весь сгорбившись, с ружьем в руках. Подскочив, силой затолкал ее в избу, задвинул щеколду и, падая на пол у стены, свалил и ее.

— Чего это? — удивилась она.

— Молчи! — остудил ее единственным словом, и только теперь она увидела налитые страхом глаза, почувствовала, как дрожит его рука, и всего его колотит дрожь. Вдруг поняла, что случилось что-то недоброе, что-то страшное, что кабаны тут ни при чем. И сама задрожала, страх стиснул сердце, лежала, прижавшись к его боку, вслушиваясь в малейший шорох, пугаясь даже жужжания мухи, ожидая, что вот-вот раздадутся тяжелые шаги, затрещит наружная дверь… «Не приведи господи, не оставь сиротой нашего Винцукаса, охрани дом от страшной беды…»

— Надо звонить в волость, — прошептал он и хотел встать с пола, но она обвилась руками вокруг шеи и беспрестанно повторяла:

— Никуда я тебя не пущу… Никуда ты не пойдешь, милый мой, никуда я тебя не пущу…

— Хочешь, чтоб обоих здесь прикончили?

— Не приведи господи…

— Надо звонить в волость. Обязательно надо, — сказал он таким голосом, что ее руки тут же отпустили его шею.

И в тот же миг она услышала какой-то шорох у двери. Сердце перестало биться, отнялись руки и ноги, а на дворе все скреблись под дверью, пытались открыть, а потом задребезжало окно. Она подняла голову и увидела прижатое к стеклу лицо Агне.

— Не приведи господи, — со вздохом перекрестилась Мария и вскочила на ноги.

— Что тут было? — спрашивала Агне, запыхавшаяся и бледная.

— Надо звонить в волость… Черт знает что творится.

— В читальне услышала выстрелы и прибежала. Что же тут было?

— Черт знает что творится… Пойду, попытаюсь дозвониться. Когда не надо, этот Чернорожий тут как тут, а когда настоящая беда — не дозовешься.

— Кто тут стрелял?

Винцас только махнул рукой, а Мария сказала:

— Лесные, кто же больше? Винцас едва ноги унес…

— Иду я, — сказал он и вышел.

Оставшись одни, женщины забились в угол кровати, но недолго так сидели — убежали вслед за Винцасом в другой конец избы, в контору. Винцас вертел и вертел ручку телефонного аппарата, дул в трубку, и наконец ему откликнулся раздраженный женский голос.

— Мне милицию, — попросил Винцас.

Мария смотрела на изменившееся лицо мужа, слушала, как он кому-то рассказывал про выстрелы в лесу, о том, что пуля просвистела на волосок выше его головы, словно топором срубив ветку дерева, и вдруг разразилась слезами, почувствовав, каким пустым и мрачным стал бы мир без этого человека.

Чибирас со своим отрядом прибыл в полночь и нашел их сидящими в темноте. Поспешно расставил часовых, троих парней отправил вместе с Агне в ее избу, а с другими закрылся в конторе лесничества. Марию выгнал в жилой конец и приказал не высовывать носа на двор, пока не прикажет. Когда женщина вышла, Чибирас насмешливо спросил:

— Доигрался, лесничий?

Он не ответил. Сидел за столом и молча смотрел через окно в черную ночь.

— Я давно думал, что однажды ты дойдешь до конца дороги, — снова заговорил Чибирас. — Удивляюсь, что до сих пор тебе хвост не прищемили. Не думай, что мы глупы и ничего не понимаем, ничего не видим.

Он не откликнулся.

Чибирас с досадой сплюнул и оставил его в покое. Так и просидели всю ночь молча.

А утром, прочесывая лес, ребята Чибираса наткнулись на труп Стасиса. Нашли его у леса, недалеко от толстой березы с бортью для пчел. Лежал он на спине, открыв глаза. Сначала парни подумали, что это засада лесных, кричали, чтобы поднял руки, но лежавший даже не шевельнулся. Привезли его в деревушку, Чибирас принес подобранный у трупа автомат и сунул кулак под нос Винцаса:

— Может, и теперь, гад, скажешь, что не знаешь, где был братик?

Винцас словно не видел поднесенного кулака, не слышал злых слов. Смотрел, как через двор босиком бежит Агне, прижав к груди руки, словно несет что-то очень дорогое. Остановившись у телеги, вдруг закричала не своим голосом и упала на труп, уткнувшись в пропитанную кровью одежду Стасиса.

— Стасялис мой, что ты наделал… Стасялис мой… — разрывал утреннюю тишину жуткий плач. Она обняла Стасиса, прижималась к нему, целовала, гладила лицо, одежду. — Стасялис мой, что ты наделал?.. Что ты наделал, Стасялис мой?..

Он смотрел на ее судорожно вздрагивающие плечи, растрепанные волосы, на ласкающие руки, слышал плач, наполненный страшной безысходностью и невыразимой болью, и вдруг в груди как бы оборвалось что-то, связывавшее его с этой женщиной, со всеми собравшимися во дворе людьми, со всем миром. Как никогда трезво ощутил себя словно брошенным в омут, из последних сил пытался выбраться, но не было уже ни малейшей надежды, все иллюзии безвозвратно погружались в черную глубину. Словно кто-то развязал глаза, озарил разум: насколько нереальны были его надежды и какие односторонние, беспочвенные страсти жгли его все это время. Понял, что эта рыдающая женщина никогда не будет принадлежать ему. И сам удивился, что в состоянии так спокойно и хладнокровно рассуждать, будто это касается не его, а совершенно чужого человека.

Это было первое роковое прозрение.

А второе решило все окончательно. Но между первым и вторым был какой-то промежуток — может, день, а может, два или три, — он не мог разобраться в течении времени, даже не пытался делать этого, потому что все потеряло значение, смешалось, и неизвестно, что это было: сон, бред или реальность. Откуда-то взявшийся майор в форме сидел в конце стола при свете керосиновой лампы, о чем-то спрашивал, а он смотрел на сверкающие погоны и никак не мог вспомнить, где и когда видел этого человека. Мучился, кажется, целую вечность. По избе и по двору ходили знакомые и никогда раньше не виданные люди, мелькали слезливые и равнодушные лица, прислоненная к стене крышка гроба, тарелка, от которой шел пар, в руках Марии, глаза Чибираса, вооруженные мужчины во дворе под соснами, куда-то выносимые столы и стулья. Слышал обрывки разговора, отдельные слова, грохот кирзовых сапог в избе, слезливое шмыганье женщин, стук тарелок и вилок. Пахло вареным мясом, воском, цветами, мужским потом… И вдруг все заслонило зрелище падающего брата, долгое бесконечное падение. Смотрел на дерево, печку, дверь, а все внезапно превращалось в покачивающегося брата, который, раскинув руки, вдруг валился на спину… И снова перед глазами мелькают погоны, чисто выбритое лицо, пухлые губы, которые что-то говорят, но он не понимает что и вдруг вспоминает: это тот же человек, который приезжал собирать заем. Только тогда он был в штатском и с портфелем.

— Я вас помню, — произнес он, наверно, первые слова за этот длинный, нескончаемый день, а может, за эти два или три дня.

— Хорошо, что помните, — откликнулся майор. — Ваш брат был настоящим человеком.