У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

– А это у тебя, – спрашиваю, – что? – и киваю на его сумку.

– Затарился, – объясняет, – для семьи.

А там у него несколько тазиков: сначала большой, потом поменьше, потом еще поменьше и потом еще…

Как будто матрешки.

Ну, надо же, какой хозяйственный. Скоро в Россию. А я, наоборот, недавно приехал.

– Ну, как, – спрашивает, – пишешь?

– Да как тебе, – улыбаюсь, – сказать… Все, – говорю, – не хватает времени.

Нахмурился.

– Надо, – говорит, – все успевать.

Вот он, например, все успевает. А когда надоест рисовать, то он сочиняет музыку… вальс…

Я засмеялся: «Вальс?! Ты… сочиняешь вальс…» – и в изумлении даже почесал затылок.

– Не вальс… – я его не совсем правильно понял, – вальс уже есть… просто он под вальс… подгоняет слова… его попросили…

Немного подумал и добавил:

– За сто долларов…

– Тебя… попросили… за сто долларов… – и снова так радостно изумляюсь.

Ну, вот, уже и рассердился. Как бы не переборщить.

– Ты, – говорит, – как маленький… Ну, вот, смотри… – и кивает на обложку Чейза. А у меня этих Чейзов – чуть ли не полстола. И у каждого свой порядковый номер. Коле недавно прислали двадцать девятый.

– Вот, – объясняет, – есть проза… ну, что там бывает еще…

– Еще, – подсказываю, – поэзия.

Так вот всегда. Только он сосредоточится, и я его обязательно перебью.

– Ты когда-нибудь, – морщится, – научишься слушать?.. Жанры, – говорит, – бывают… разные… ты только не перебивай…

И замолчал.

Но ведь я же ему хочу помочь.

– Ну, да, – улыбаюсь, – ты, конечно, прав… Еще, – говорю, – драматургия.

– Да нет…

Теперь уже разозлился не на шутку. Кажется, перебарщиваю.

– Ты, – говорит, – все что-то подозреваешь… Ну, как ребенок…

– Вообще-то я, – говорю, – сам тоже менестрель. Но я сначала беру слова, а потом делаю вальс. А ты наоборот.

Все равно что Евтушенко.

Как-то включил телевизор и вижу. Сидит Андрей Дементьев и кому-то рассказывает. По-моему, Шаинскому. А у того уже грабли на клавишах. А может, наоборот, рассказывает Шаинский.

Приходят они с Женей к Колмановскому. А у Колмановского вальс. И Евтуху этот вальс приглянулся.

Евтух Колмановскому и говорит:

– Ну, че… может, заделаем…

Там, правда, какой-то текст. И взяли его да к едрене-фене и выкинули. И получилось прямо как и у Виталика. ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?

– Ну, а какая, – спрашиваю, – мелодия? Ну, что за вальс?.. Мне, – говорю, – просто интересно. Ну, спой…

Не хочет. Не хочет Виталик петь.

– Ты, – говорит, – что, дурак?

– Ну, ладно, – соглашаюсь, – музыку сразу и не вспомнишь. А ноты, – спрашиваю, – есть?

– Ну, да… конечно, есть… они, – говорит, – сейчас не у меня… это, – вспоминает, – было уже месяц назад…

– Но уж слова-то, – говорю, – наверно, помнишь… слова-то, – улыбаюсь, – твои… ну, хотя бы один абзац…

– Конечно, – говорит, – мои… а чьи же еще…

И опять почему-то надулся. А может, просто не знает, что такое абзац. Такое иногда бывает.

– Я тебе, – обещает, – их как-нибудь принесу. Надо, – говорит, – над ними еще поработать.

Последнее предупреждение

– …Конечно, не каждый босяк может себе позволить иметь такую бороду, но, как старший по возрасту, он бы мне порекомендовал держать себя в рамках приличия. А как еврей у еврея, он интересуется меня спросить, какое я имею право «видавать себя за татагина»…

И вдруг до меня начинает доходить, что «татагин» – это, значит, я. Как-то задумался и все никак не могу врубиться.

Я поворачиваю голову и на подрагивающей складке щеки успеваю отметить рассыпанные по дряблой коже веснушки. И мне сразу же представляется дедушка.

Когда мы были в эвакуации, то бабушка потом про меня рассказывала. Что не успеешь еще дедушку ущипнуть, только дотронешься – и уже на щеке синяк.

– Вы, – улыбаюсь, – меня с кем-то перепутали.

– Я?!. Пегепу-у-тал?!. – и в каком-то азартном негодовании изображает немую сцену. Как будто я его только что обвесил. И сейчас он всю мою морковь высыпет мне обратно в миску.

Да я еще играл в свои «цацки», а он вот на этом животе (тычет себе в пряжку ремня) «пгополз» по снегу от Южного Буга до Вислы. И был «четыге газа ганен».

И теперь успеваю отметить отколотую эмаль на ордене Красной Звезды и выцветшую ленту на уже потускневшей медали «За отвагу».

– И кто говогит пгошел, плюньте тому в глаза… кто воевал, никогда не скажет пгошел…

А мне бы он все-таки посоветовал «не стгоить из себя дугачка».

Оказывается, у него в России свои люди, и они ему все рассказали. И теперь им здесь на Брайтоне все обо мне известно. Что в Ленинграде я выдаю себя за татарина и призываю бить жидов.

– А пгиезжаешь обгатно – и снова евгей?!

И, припечатав меня к позорному столбу, неожиданно успокаивается.

– У меня, – уточняю, – еврей только папа.

– Папа… у него евгей папа…

И в не совсем понятном восторге срывает у себя с носа очки.

– А ты знаешь… – и, как-то опять неожиданно, теперь почему-то подмигивает. – А ты знаешь, кто такой Жигиновский?..

А может, просто дергается глаз. Как и у папы. После контузии под Барселоной. Наденешь без спроса его тапочки – и тоже так трясет головой.

– Да, – говорю, – вообще-то слышал.

– Он слышал… и что ты мог слышать о Жигиновском?.. Он слышал о Жигиновском…

– Слышал, – смеюсь, – что у него папа юрист.

– Папа югист… – и почему-то опять насупился. – Сам ты, – говорит, – папа югист…

И, вытащив из кармана платок, тщательно протирает каждое стекло.

Да если я хочу знать, то у него на Западной Украине тоже свои люди. И все об этом сыне юриста раскопали. И он даже готов со мной поспорить, что я ему сейчас просто не поверю. А мой хваленый Жириновский на самом деле – прямой потомок Богдана Хмельницкого.

– Чего ж тут, – улыбаюсь, – удивительного. Этого, – говорю, – и следовало ожидать.

И опять почему-то нахмурился.

– Такой же, – говорит, – как и ты. – И снова нацеливает на меня дула очков.

Обманывает и русских, и евреев. И хочет утопить русский народ в еврейской крови. А Кашпировский ему собирает на водку.

И все у них по плану: сначала водка подешевеет – и русский народ окончательно сопьется. А потом – наоборот – подорожает – и начнется гражданская война. И все будущие Ойстрахи пойдут на пирожки.

И «этого афегиста» сюда к ним недавно «забгасывали».

И вот ведь какая падла: «загипнотизигует бедных стагичков» – и «наши дугаки» несут ему «свою последнюю копейку».

Они здесь даже собрали совет старейшин и написали Никите Сергеевичу коллективное письмо.

– Жалко, – говорит, – что нету Сталина. Он бы, – вздыхает, – не допустил.

Не допустил бы такого «безобгазия».

Потом вдруг опять как-то неожиданно помрачнел и опять давай мне грозить указательным пальцем. И все никак не может слезть со своего «татагина».

– Ты, – говорит, – смотги… Делаем тебе последнее пгедупгеждение!

Кальмары по-московски

Осваивая очередной ресторан, я свои книжки дарю, как правило, только хозяину. Или, в отсутствие хозяина, администраторам. Бывает, и вышибале, если, конечно, такой имеется. А тут решил тряхнуть мошной и надписал их сразу всем. Сначала хозяину, а потом и ребятам-официантам.

И хозяин меня сразу же зауважал. И даже еще сильнее, чем Буба. И когда, завершая маршрут, я отмечаюсь в своей последней пищеточке, то всегда со мной здоровается за руку.

И что мне больше всего у них нравится – никто здесь не поет. Не отвлекает от моей работы.

Иной раз возвращаешься – и сплошные «мертвые души».

У Бубы – американцы. У Еси-Боксера – свадьба. Ну, а у Сени с Юрой на буднях всегда полный штиль.

А здесь даже и американцы не страшны: ребята им про меня что-нибудь вякнут – глядишь, и уже надписываю – Биллу или какому-нибудь Джону. И чтобы обязательно по-русски.

– Ол райт, – улыбаются, – рашен… Горбачев!

А если наши евреи, бывает иногда, что приглашают меня за стол, и я вместе с ними тоже гуляю – как пошутил когда-то мой друг Валя Лукьянов – «на всю Ивановскую». Так что я у них теперь вроде «сына полка». И вот в такой удивительный кабак меня Димон и затащил.

Наверно, просто вышел отлить. Еще и несколько раз пернул. И, как всегда под субботу, все уже вдрабадан.

Обычно чуть ли не до утра все горлопанят да шарахаются. А тут как-то неожиданно рано затихли. Жара. И всех, кого где разморило, там и зафиксировало. Кого на лавочке, а кого в палисаднике под столом.

А я после Сени с Юрой выкупался в океане. Поставишь ногу в песок – и как будто кто-то щекочет. Оказывается, крабы. Срубил четыре банана и уже собрался «давить клопа». И вдруг Димон. Выползает из своего подвала.

– Я, – говорит, – хочу тебя, Толян, угостить кальмарами. И салатом «Оливье».

– Да я, – улыбаюсь, – Дима, вообще-то уже поужинал… ты знаешь… сегодня не выспался…

И демонстративно зеваю.

Но Димона голыми руками не возьмешь.