Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

В журнале поступлений Музея Маяковского появилась лаконичная запись: “№ 9442. Предсмертное письмо В.В.Маяковского «Всем» получено 24 января 1958 года из архива ЦК КПСС…”».

Вчитаемся в это прощальное письмо со вниманием, сопоставляя прочитанные строчки с теми комментариями, которые давали им современники поэта и его биографы.

Человек, прощаясь со всеми и уходя навсегда, как правило, не лукавит. Он говорит или пишет обо всём предельно откровенно, не боясь никаких пересудов – ведь это его самые последние слова. Надо лишь суметь правильно понять их.

Над содержанием краткого предсмертного письма поэта ломали головы многие исследователи. И задавались вопросами. Но, пожалуй, один из самых первых задал агент ОГПУ «Арбузов» в своей агентурно-осведомительной сводке:

«Разбирали посмертн. письмо Маяковского

«Любовная лодка разбилась о быт».

о какой быт? Быт только один сейчас – новый».

Ещё больше недоумённых вопросов возникло у Аркадия Ваксберга, сразу обратившего внимание на адресатов, к которым обращался Маяковский:

«Письмо адресовано „Всем“, а внутри есть два специальных обращения. Одно – к „товарищу правительству“, где перечисляется состав его семьи. И другое – к „маме, сёстрам и товарищам“, то есть НЕ к Лиле и Осе („товарищами“ он их никогда не называл, товарищи – это коллеги и окружение) и НЕ к Полонской: „простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет“».

Странно, но Ваксберг почему-то не упомянул третьего обращения (персонального и очень краткого), расположенного между двумя другими. А ведь именно на него ссылались Лили Брик и Эльза Триоле, выстраивая свою версию трагического ухода поэта. Беседуя в Париже (в июне 1968 года) с Аркадием Ваксбергом, Эльза Триоле сказала:

«Давайте посмотрим, какая фраза предшествует в предсмертном письме Володи перечислению состава его семьи? "Лиля – люби меня! "Почему? Потому что самое главное для него – это Лиля, самое главное – это его любовь к ней. Никто не мог ему её заменить, и ничто не могло заставить его отказаться от Лили».

Логика Эльзы Триоле проста. И очень убедительна, так как основана на простой житейской мудрости, которая вырабатывалась в человеческом сообществе веками.

Проследим за её размышлениями дальше.

«Теперь смотрите: с кого начинается список членов семьи? Опять же с Лили, а не с матери, не с сестёр и уж, конечно, не с Полонской. Она вставлена туда только из-за благородства Володи. Он же понимал, что… Давайте говорить откровенно!.. Он же поссорил её с мужем, разбил семью. Значит, был обязан о ней позаботиться. Он считал, что это долг любого мужчины. И только поставил Нору в ужасное положение».

Вот такая у Эльзы Триоле логика. Логика женщины, которая выросла в царское время, всего восемь месяцев прожила под властью большевиков и практически всю оставшуюся жизнь провела во Франции. Жизнь и нравы страны Советов, о людях которой она высказывала своё мнение, ей были известны весьма поверхностно. Отсюда и её суждение о Маяковском – такое простое и однозначное:

«Лиля была частью его самого, неотторжимой частью, он для неё – тоже. Верность ему и его творчеству она пронесла через всю жизнь».

Сама же Лили Брик в письме Эльзе Триоле, написанном в апреле 1930 года сразу же по приезде в Москву, утверждала: «Стихи из посмертного письма были написаны давно мне и совсем не собирались оказаться предсмертными:

Как говорят “инцидент исперчен”,Любовная лодка разбилась о быт,С тобой мы в расчёте и ни к чему переченьВзаимных болей, бед и обид.

“С тобой мы в расчёте”, а не “Я с жизнью в расчёте”, как в предсмертном письме».

Вспомним мнение Галины Катанян (из её книги «Азорские острова»):

«Предсмертный вопль его: “Лиля, люби меня!” – это не мольба отвергнутого возлюбленного, а крик бесконечного одиночества…

У него была крыша над головой в Гендриковом переулке, комната в проезде Политехнического музея, свежевымытая рубашка, вкусный обед…

А дома у него не было. А он нужен ему, этот дом».

Мнение Валентина Скорятина:

«Общеизвестно, что Маяковский, в общественной полемике допускавший резкость и подчас даже бестактность, был предельно деликатен, благороден с людьми близкими, особенно с матерью. Почему же, обращаясь к «товарищу правительству», он столь неожиданно бросает тень… нет, не на Л.Брик (она в общественном мнении давно уже слыла неофициальной женой поэта при официальном муже), а прежде всего на замужнюю молодую женщину? Мало того, обнародовав связь с ней, он тут же ещё раз унижает её восклицанием: «Лиля – люби меня». Чудовищная бестактность, по-моему!»

Василий Васильевич Катанян:

«ЛЮ считала, что Маяковский по отношению к Норе поступил дурно, написав о ней в предсмертном письме. Письмо на другой день перепечатали газеты, и все узнали об их отношениях. Сделал он это, конечно, с благой целью, чтобы обеспечить её материально, но получилось всё трагично».

Но почему Наталья Брюханенко, которой Маяковский сказал почти то же самое, не посчитала его слова бестактными? Вот какие слова привела она в воспоминаниях:

«– Я люблю только Лилю. Ко всем остальным я могу относиться хорошо или О ЧЕНЬ хорошо. Но любить я уж могу только на втором месте».

Наталья Александровна привела, скорее всего, не все слова. Полностью фразы, произнесённые Маяковским, звучали, надо полагать, так:

«– Из агентесс ГПУ я люблю только Лилю. Ко всем остальным агентессам я могу относиться хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уж могу только на втором месте».

В своём прощальном письме Владимир Владимирович повторил ту же самую мысль, считая Полонскую такой же гепеушницей, как и Лили Брик. И, прося Лили Юрьевну любить его, он обращался и к ведомству, в котором она служила, надеясь, что и оно не разлюбит его. Какая же тут бестактность?

Многих заставила призадуматься и другая фраза предсмертного письма:

«Мама сестры и товарищи простите – это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет».

Аркадий Ваксберг:

«Сразу возникают вопросы: „Это не способ“ – чего? Из какого состояния (ситуации, положения, обстоятельств) Маяковский не советует другим выходить с помощью пули, поступать так, как поступил он? Из любовных неудач? Из отвержения женщинами, хотя всерьёз говорить о каком-либо его отвержении вообще не приходится, и он это прекрасно знал. Неужели Маяковский полагал, что „другие“, потерпев любовное фиаско, непременно захотят стреляться? Если даже это и так, то причём здесь мама? Или речь в этой фразе вовсе не о „любовной лодке“? Не запоздалая ли реакция на травлю в печати? Но опять же – причём тут мама и сёстры? И кто в его окружении („товарищи“) пытался стреляться из-за литературной, пусть даже и политико-литературной грызни?»