ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

Шесть дней подряд я выдерживал кошмарную болтовню энкаведиста-маниака, а на седьмой попробовал возразить:

— Мне ваши планы истребления человечества, гражданин следователь, не очень нравятся.

Широкая улыбка слетела с его лица и он спросил холодно:

— Почему? Имеете дополнения?

— Нет, дополнений не имею. Чего уж тут дополнять? Но человеку, гражданин следователь, очень больно и неприятно, когда его ликвидируют. Знаю это по собственному опыту и вам советую испытать на своей шкуре, — ответил я,

Вся ласковость Петлюхова мгновенно улетучилась. Его физиономию искривила свирепая гримаса. Он покачал головой и сказал:

— Мелкий же ты человечишко. Не понимаешь широкого размаха моей натуры и красоты моих мечтаний. Не доходит это до тебя. А я-то думал, что ты не такой, как другие подследственники. Ошибся. Жаль… Ну, ладно. Сегодня ступай в камеру, а завтра я буду тебя допрашивать с помощью телемеханика.

"Ласковый мечтатель" показал чекистские зубы… Когда я сообщил некоторым холодногорцам о том, что мои отношения со следователем испортились, они назвали меня дураком и балдой. Общее их мнение выразил Костя Каланча:

— Дурак ты, каких мало! Ну, разве можно у такого лягаша поднимать шухер?

Шамовки какой лишился, балда! Лягашей охмуряют не так, а по-хорошему. Он треплется, а ты поддакивай и хвост опусти. Шамай, сопи да дышь, будет барыш.

— Да ведь слушать противно, — возразил я.

— У энкаведистов многое противно порядочному человеку. Но вы же их не переделаете. Горбатого и энкаведиста только могила исправит, — прошамкал беззубый Петр Савельевич.

К их мнению присоединился и староста:

— Опрометчиво вы поступили. Не надо было сердить крашеного негра. Его чекистские зубы острее, чем у "Окуня-рыбочки". Многих подследственников он заел…

Познакомиться ближе с зубами "ласкового мечтателя" мне, к счастью, не пришлось. Он больше не вызывал меня.

3. "Стремительный перепуг"

Это был самый короткий и безалаберный допрос из всех, которым я до того подвергался.

Меня вызвал в свой кабинет младший лейтенант Марченко, один из следователей контрразведывательного отдела, известный холодногорцам под кличкой "Стремительный перепуг". Эта кличка дана ему заключенными за его испуганно-стремительную манеру держаться и так же допрашивать подследственных. Испуган же он постоянным ожиданием его ареста и обвинений в "связях с ежовцами".

Допрашивая меня, он бегает по кабинету с выражением панического испуга, на круглом, рыжебровом и рябом лице, всплескивая руками, хватается ими за свой, бритый по партийной моде до синевы, бугроватый череп, охает, ахает и ругается.

— Будешь ты, наконец, признаваться? — спрашивает Марченко, с разбегу остановившись передо мной.

— В чем, гражданин следователь? — в свою очередь задаю я ему вопрос, напуская на себя вид полнейшей невинности и простоты.

Марченко подскакивает на месте.

— Как в чем? В контрреволюции, антисоветской агитации и вообще. Другие ведь признаются.

— Ну, это их дело. А я в таких вещах не виноват.

— Как не виноват? Ты же признавался.

— Когда? Кому? — Следователю Островерхову.

— Не помню.

— Свои показания не помнишь? — Какие?

— Которые ты порвал. Я пожимаю плечами.

— О таком случае никак не могу вспомнить, у меня слабая память…

Марченко не только перепуган, но и глуповат. Поэтому с ним можно "валять дурака". Я и "валяю". Правда, он может избить меня, но мне не привыкать к этому на допросах. Кроме того, энкаведистам временно запретили применять некоторые "методы физического воздействия".

"Если его, — думаю я, — в случае чего, еще припугнуть, то он, пожалуй, меня бить не рискнет…

Набегавшись по кабинету, следователь снова подскакивает ко мне.

— Какие показания ты давал Островерхову? Расскажи вкратце! Мне это нужно для прекращения твоего дела. Тебя освобождают. Понимаешь?

Приманка слишком примитивна и я на нее не ловлюсь. Напускаю на себя еще больше простоты и говорю:

— О моих показаниях спросите у Островерхова, а я ничего не знаю и не помню. Марченко хватается руками за свой синий череп.

— Как я Островерхова спрошу? Его нету.

— Где же он?

— На вышке прикончили.

Последние слова следователя вызывают у меня чувство глубочайшего удовлетворения.

"Итак мой главный палач подох. Других под пулю подводил и сам на нее нарвался. Так ему и надо", — подумал я и после продолжительной паузы, во время которой Марченко бегал по комнате, сказал ему:

— Если Островерхова нет, то обратитесь к Окуню.

— Он тоже накрылся. Арестован, — сообщил мне следователь вторую новость.

— Вот как? Ну, тогда поговорите с Петлюховым.

— И этот сидит.

— Его-то за что? — удивленно спрашиваю я.

— За распространение злостных антисоветских теорий среди подследственников, — ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:

— Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас следователь, ты или я?

— Вы, вы, гражданин следователь, — поторопился я его успокоить.

— А ежели так, то признавайся, мать твою! Или я разобью тебе морду!

Перед моими глазами замаячил увесистый следовательский кулак. Я попробовал припугнуть его обладателя и это мне удалось. Вскочив со стула, я распахнул рубаху на груди и закричал, напирая на следователя:

— Бить хочешь?! Ну, бей! Только я буду жаловаться. На недопустимые методы допроса.

Марченко опустил кулак и побежал по кабинету, громко бормоча себе под нос:

— Вот гады, суки, подследственники проклятые! Не хотят признаваться. Не желают, мать их. А начальство требует, мать его. А что я могу поделать? Откуда ихние показания возьму? Ах, посадят меня. Посадят…

Прервав свой бег, он заговаривает со мной пониженным тоном:

— Может, все-таки признаешься? Ну, что тебе стоит? Все равно ведь сидишь. А с меня начальство требует. Понимаешь? Ох, как требует.

— Мне признаваться не в чем, — решительно заявил я, убедившись, что опасность избиения мне уже не грозит.

— Значит, не хочешь? — вздыхая спросил он. — Ну и не надо. Сиди, пока посинеешь…

Он подбегает к двери и, распахнув ее, орет в коридор:

— Эй! Конвой! Заберите подследственника!

Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ

Стоя перед ним, я тоскливо думал:

"Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?"

У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, холеное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие глаза в краевом управлении НКВД первый признак того, что человек много работает по ночам.

Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучающим голосом:

— Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпионили? Расскажите.

Подобные требования я слышал много раз от других следователей и они мне достаточно надоели и опротивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:

— Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне надоело отвечать, гражданин следователь…

— Моя фамилия Шабалин, — перебивает он меня.

— Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Шабалин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.

— Вы очень этого хотите?

— Я нет, но этого хочет управление НКВД.

— Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится… Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу… Да вы садитесь.

Шабалин указывает мне не на "подследственное место" у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных "дел", громоздящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на "конвейере пыток", признаний.

Это следственное "дело "оказалось моим. Просмотрев десятка три страниц, Шабалин сказал:

— Вы разорвали свое дело, но Островерхов приказал собрать его листки, подклеить их и привести в порядок. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?

— Нет, конечно.

— Допустим. Но вот здесь вы пишете: "По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку". Вы действительно их подсчитывали?

— Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчитать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и автомобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.