Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина. - Роберт Грейвз

Итак, Вителлий произнес свою речь в сенате (организовав предварительно перед его зданием большую демонстрацию горожан) и сказал, что брак этот предложил он сам, и я согласился, что в этом есть политическая необходимость, но я нахожусь в раздумье и не дам окончательный ответ, пока не услышу, что скажет по этому поводу сенат и римский народ. Вителлий говорил со старомодным красноречием.

— …И вам не придется долго искать, отцы сенаторы, дабы убедиться, что госпожа Агриппина превосходит всех других знатных дам Рима блеском своей родословной, что она дала прекрасное доказательство своей плодовитости и отвечает вашим требованиям, даже превосходит их по части своих добродетелей; право, мы должны возблагодарить провидение за то, что госпожа Агриппина, этот образец всех женских достоинств, в настоящее время вдова и может без помехи вступить в союз с тем, кто всегда был эталоном супружеской высоконравственности.

Вы, наверное, догадались, как встретили эту речь. Предложение было одобрено единогласно, однако вовсе не потому, что сенаторы так уж любили Агриппиниллу, просто теперь, когда ее шанс стать женой императора сделался вполне реальным, никто из них не отважился вызвать ее гнев; а несколько сенаторов, побуждаемые духом соперничества, рьяно вскочили с места и заявили, что, если понадобится, они заставят меня подчиниться единодушному желанию всей нации.

49 г. н. э.

Я выслушал их поздравления, приветствия и мольбы на рыночной площади и проследовал в сенат, где потребовал принятия декрета, узаконивающего на вечные времена браки между дядьями и племянницами со стороны брата. Декрет был принят. На новый год я женился на Агриппинилле. Лишь один человек воспользовался новым декретом, всадник, капитан гвардии. Агриппинилла хорошо ему за это заплатила.

Я сделал в сенате заявление насчет своего храма в Британии. Я объяснил, что обожествили меня по ошибке, и попросил своих сограждан простить меня. Но, возможно, они не будут настаивать на исправлении этой нелепой оплошности в виду политической опасности такого шага.

— Британия так далеко, а храм такой маленький, — иронически уговаривал я их. — Маленький деревенский храм с земляным полом и крышей из дерна, вроде тех, в которых жили наши римские боги во времена республики до того, как Божественный Август переселил их в теперешние роскошные храмы. Неужели вы будете возражать против крошечного храма, который так далеко отсюда, одного-двух старых жрецов и скромного жертвоприношения время от времени? Что до меня, я никогда и не думал становиться Богом. И даю вам слово, что это будет мой единственный храм…

Но, судя по всему, никто и не собирался возражать. Завершив очередную перепись населения, я отказался от должности цензора и, начав этим восстановление республики, передал свои обязанности Вителлию. Впервые за сто лет контроль за общественной моралью ушел из рук цезарей. Что же прежде всего сделал Вителлий, после того, как сочетал браком меня и Агриппиниллу? Исключил из сенаторского сословия одного из судей первого ранга того года — не кого иного, как моего зятя, молодого Силана! Он объяснил это тем, что Силан был в кровосмесительной связи с собственной сестрой Кальвиной, бывшей невесткой Вителлия, с которой муж ее, молодой Вителлий, развелся незадолго до этого. Он застал их вдвоем в постели и рассказал об этом отцу, взяв с него клятву хранить тайну, но теперь, когда тот стал цензором, совесть не позволяет ему дальше молчать. Я сам провел расследование этого дела. Силан и Кальвина отрицали свою вину, но, судя по всему, она была бесспорна; поэтому я расторг брачный контракт между Силаном и моей дочерью Октавией (вернее — дочерью Мессалины Октавией) и приказал ему отказаться от судебной должности. Она истекала через двадцать четыре часа, но, чтобы подчеркнуть свое возмущение, я назначил кого-то на его место, пусть всего на этот последний день. Разумеется, Вителлий никогда не отважился бы заговорить о кровосмешении, если бы не Агриппинилла. Силан мешал ее честолюбивым планам: она хотела, чтобы моим зятем стал ее сын Луций. Что вам сказать? Я любил Силана, и нельзя забывать, что он был прямым потомком Августа. Поэтому я обещал ему повременить с решением по его делу — имея в виду, что он покончит, как я ожидал, с собой. Однако он тянул и наконец выбрал для этого день моей свадьбы, что было довольно неуместно. Кальвину я отправил в изгнание и предложил коллегии понтификов совершить искупительные жертвоприношения в роще Дианы, возродив тем самым красочный ритуал, введенный Туллом Гостилием, третьим царем Рима.

Баба и Авгурин к этому времени превзошли себя. Они пародировали все, что я делал. Баба ввел в алфавит три новых буквы, одна передавала отхаркивание, вторая — цыкание зубом, третья — «неопределенный гласный, нечто среднее между икотой и отрыжкой». Он разошелся с гигантской негритянкой, игравшей роль Мессалины, прогнал ее плетью по улицам города, а затем устроил шуточную свадьбу с косоглазой альбиноской, заявив, что она его племянница со стороны брата. Он произвел перепись всех воров, нищих и бездомных и исключил из Общества бродяг тех, кто хоть раз в жизни ударил пальцем о палец, чтобы честно заработать себе на хлеб. Одна из его шуток заключалась в том, что он отказался от должности цензора и назначил вместо себя Авгурина на оставшийся срок — а именно ровно на шестьдесят минут по водяным часам. Авгурин принялся похваляться великими деяниями, которые он совершит за это время. Однако его не устраивали часы Бабы, которые слишком спешат, он хотел сбегать за своими, в которых каждая минута в три раза дольше, чем у Бабы. Но Баба, передразнивая мои голос и жесты, повторял фразу, которую последнее время я довольно часто произносил в суде и весьма ею гордился: «Уж скорее философы придут к согласию, чем часы», и не позволял Авгурину уйти. Авгурин настаивал, что тот поступает несправедливо, если он будет цензором, ему понадобится не меньше часа, чтобы упорядочить все размеры и веса. Спор между ними разгорался все жарче, и тут внезапно положенный срок службы Авгурина истекал и ничего не было приведено в исполнение.

— А я-то намеревался окунуть тебя в кипящую смолу, а затем поджарить, чтобы возродить красочный ритуал, введенный царем Туллом Гостилием, — горестно говорил Авгурин.

Я даю ему и Бабе полную свободу пародировать и высмеивать меня. На их спектакли перед храмом Меркурия собираются огромные толпы народа: Меркурий, как вы знаете, покровитель воров и бродяг. Агриппинилла страшно оскорбилась женитьбой Бабы на альбиноске, справедливо приняв все насмешки на свой счет, но я твердо сказал, немало ее тем удивив:

— До тех пор, пока я жив, Баба будет жить — запомни это… и Авгурин также.

— До тех самых пор, ни секундой дольше, — согласилась Агриппинилла самым неприятным тоном.

В этом году было нашествие гадюк. Я выпустил инструкцию, где сообщалось всем римлянам о верном средстве против змеиных укусов, а именно, соке тиса. Авгурин и Баба переписали и развесили ее, добавив в самом конце одну единственную фразу: «и наоборот», которая, по-видимому, считается одним из моих излюбленных выражений.

Глава XXXI

Я приближаюсь к концу своей долгой истории. Я уже пять лет как женат на Агриппинилле, но за эти годы почти не было важных событий, и я не буду описывать их подробно. Я позволил Агриппинилле и своим вольноотпущенникам командовать мной. Я раскрывал и закрывал рот и производил жесты руками, как те марионетки на шарнирах, которых мастерят в Сицилии, но голос был не мой и жесты тоже. Я должен сразу сказать, что Агриппинилла оказалась на редкость способной правительницей деспотического склада. Когда она входит в комнату, где находятся несколько знатных римлян, и обводит их холодным взором, всех начинает бить дрожь, они вскакивают по стойке «смирно» и едят ее глазами, чтобы догадаться, как лучше ей угодить. Ей больше не надо делать вид, будто она меня любит. Я скоро дал ей понять, что женился на ней исключительно из политических соображений и физически она меня отталкивает. Я был вполне откровенен с ней.

Я объяснил:

— По правде говоря, я устал быть императором. Я хотел бы, чтобы большую часть работы за меня делал кто-нибудь другой. Я женился на тебе не ради твоего сердца, но ради головы. Женщине легче управлять этой империей. У нас нет никаких оснований притворяться, будто нас связывают нежные узы.

— Мне это подходит, — сказала она. — Ты далек от идеала любовника, о котором можно мечтать.

— Ну и ты несколько отличаешься от той, какой была двадцать два года назад, милочка, когда впервые выходила замуж. Однако ты протянешь еще немного, если будешь по-прежнему делать массаж лица и принимать молочные ванны: Вителлий утверждает, будто ты — самая красивая женщина в Риме.