Творчество и свобода: Статьи, эссе, записные книжки - Альбер Камю

С. В.: Римляне опошлили стоицизм, заменив мужественную любовь гордыней.

Г. Грин: «Люди, живущие счастливо[495], испытывают разочарование в человеческой природе лишь перед смертью. А нам приходится терпеть это разочарование в течение всей жизни»… «В наше время люди знают слишком много еще до совершеннолетия».

Он же. Самопожертвование… «Что же это за мир, если он не ценит подобных достоинств!»

Он же: «Он (тайный агент) опрометчиво дал обещание, словно в мире насилия можно что бы то ни было обещать и загадывать наперед».

Он же: «Тот, кто не верит в Бога, видит в мире, где людей не ценят по достоинству, только хаос и предается отчаянию».

Писатель обречен на понимание. Он не может быть убийцей.

Страсть к тюрьме у тех, кто борется. Чтобы избавиться от привязанностей.

Эпиграф к «Костру»[496]:

«Если людям, снедаемым глубокой тоской, улыбается счастье, они не умеют скрыть этого: они набрасываются на счастье, словно хотят сжать его в объятьях и задушить из ревности…»

Июль 48-го г. — Комо[497]:

«Небо без нашей любви — что делать нам с ним? С ужасом жизни живем один на один».

Пьеса. Гордость. Гордость рождается посреди земель.

Траурный Прованс.

Ответственность перед историей освобождает от ответственности перед людьми. В этом ее удобство.

Звезды мерцают в том же ритме, в каком стрекочут цикады. Музыка сфер.

Друг С: «Мы умираем в сорок лет от пули, которую послали себе в сердце в двадцать».

Мы слишком долго живем.

В «Критоне» диалоги Законов и Сократа[498] напоминают московские процессы.

Бабочки под цвет скал.

Ветер, дующий в ущелье, шумит, словно чистый и быстрый ручей. Сорга[499] с цветущим шлейфом.

Наш век помешался на добродетели. Отвратив лицо от скептицизма, человечество напрягло все силы в поисках истины. Оно расслабится, когда общество вновь отыщет жизнеспособное заблуждение.

Художники хотят быть святыми, а не художниками. Я не святой. Мы мечтаем о всеобщем согласии и не достигнем его. Как же быть?

Заглавие для пьесы. Инквизиция в Кадисе[500]. Эпиграф: «Инквизиция и Иезуиты — два бича правды». Паскаль.[501]

Мучительное ощущение: думаешь, что служишь справедливости, а на самом деле приумножаешь несправедливость. По крайней мере признаем это — и тем самым усугубим мучение; ведь это все равно что признать: всеобщей справедливости не существует. Отважившись на самый страшный бунт, в конце концов признать свое ничтожество — вот что мучительно.

Удача моей жизни заключается в том, что я общался только с существами исключительными, любил (и разочаровывал) только их. Я узнал, что такое добродетель, достоинство, естественность, благородство — у других. Зрелище великолепное — и горестное.

Гобино[502]. Мы не происходим от обезьяны, но стремительно превращаемся в нее.

Радость жизни рассеивает внимание, рассредоточивает, останавливает всякое стремление ввысь. Но жить без радости… Значит, выхода нет. Разве что черпать жизнь из великой любви, не опасаясь наказания рассеянием.

1 сентября 1948 г.

«Я близок к завершению целого ряда работ, которые я задумал десять лет назад. Благодаря им я выучился своему ремеслу. Теперь, когда я знаю, что рука моя не дрогнет, я могу дать волю моему безумию». Так говорил тот, кто знал, что делает. В итоге — костер.

Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать? — говорит Достоевский.[503]

Д.[504]: «А что, если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?»

«Мы живем по-настоящему лишь несколько часов нашей жизни…»

Ночь в Воклюзе на вершине холма. Огни в долине кажутся продолжением Млечного Пути. Все перемешалось. В небе — деревни, в горах — созвездия.

Первой должна прийти любовь, а за ней — мораль. Обратное мучительно.

Нет такой вещи, которую бы мы совершали ради одного человека (но совершали всерьез), не раня при этом другого. А если мы не можем решиться ранить людей, мы остаемся навеки бесплодными. В конечном счете любить одного человека — значит убивать всех остальных.

Я выбрал творчество, чтобы избежать преступления. А тут их уважение! Что-то здесь не так.

X.: Вы пьете кофе по вечерам?

— Вообще-то нет.

— Десять доз сульфамидов в день.

— Десять? Не многовато ли?

— Или десять, или ни одной.

Андре Б. и его тетка, подарившая ему шарф, слишком толстый и слишком яркий. Поскольку она каждое утро проверяет, надел ли он его, он приходит попрощаться с ней в рубашке, а потом быстро накидывает в прихожей пиджак и пальто.

Вначале сочиняешь в одиночестве и думаешь, что это трудно. Потом начинаешь писать и сочинять в компании. И тогда понимаешь, какое это безнадежное предприятие и как хорошо было раньше.

Конец романа. «Человек — животное религиозное», — сказал он. А над безжалостной землей лил неумолимый дождь.

Исправленное творение: Он единственный представитель этой старой, как человек, религии, и тем не менее все гонят его.

Зная свои слабости, я изо всех сил старался быть человеком нравственным. Нравственность убивает.

Ад — особая милость, которой удостаиваются те, кто упорно ее домогались.

Согласно Бейлю[505], не следует судить о человеке ни по тому, что он говорит, ни по тому, что он пишет. Я добавлю: ни по тому, что он делает.

С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей, ибо хорошую репутацию тяжело блюсти, нужно все время быть на высоте — ведь любой срыв равносилен преступлению. При плохой репутации срывы простительны.

Обед у Жида. Письма молодых сочинителей, которые спрашивают, стоит ли писать дальше. Жид отвечает: «Как? Вы можете не писать и еще сомневаетесь?»

Сначала мы не любим никого. Затем любим все человечество. Затем некоторых людей, затем единственную женщину, затем единственного мужчину.

Алжир десять лет спустя. Лица, которые я узнаю, но не сразу, — постарели. Похоже на вечер у Германтов[506]. Но в масштабах целого города, где я теряюсь. Никакого погружения в себя. Я — часть этой огромной толпы, которая безостановочно движется к дыре, куда упадут все — одни чуть раньше, другие чуть позже, теснимые сзади новой толпой, которая и сама…

Ночью, в самолете, — огни Балеарских островов, словно цветы в море.

М.: «Когда у меня счастливый вид, это их разочаровывает. Они расспрашивают меня, они хотели бы вытянуть у меня признание, что это неправда, привлечь меня к себе, вернуть в их мир. Они чувствуют себя обманутыми».

Жить — значит проверять.

Гренье. Отказ от деятельности — это приятие будущего но и отчаяние перед лицом прошлого. Это философия смерти.

Речь о «Дон Жуане» или «Пармской обители». И постоянное требование французской литературы, отстаивающей гибкость и стойкость духа отдельного человека.