Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Не будя Тройницкого, я ухожу из гостиницы в Третьяковскую галерею. Грозовое небо над Кремлем. У Третьяковской галереи сломан забор. Застаю Грабаря за рассматриванием картины Левицкого. Они готовят выставку Рокотова, Левицкого и других живописцев XVIII века. Показывает план научного подхода к экспозиции, направлен на опорочивание Дягилева.

Мои вещи и вообще вся эта экспозиция выглядят так, что хочется поскорее уйти. Грабарь снял с выставки три мои портрета. Стращает ревизией музеев. У них она идет по доносу. В два часа в Наркоминдел. Маята в ожидании поляков. Опоздали на час. Мы сидим отдельно от них. Через час выясняется, что заседания не будет. По просьбе Петра Лазаревича Войкова мы остаемся (совсем как на Гороховой), чтобы не срывать заседания. Последний час с нами сидел Мрачковский и изложил тактику его делегации. Грабарь тем временем выражал свое восхищение французской школой живописи, начиная с барбизонцев, импрессионистов и кончая сезанистами. По его убеждению, на этом фоне другие школы живописи могли бы и не существовать. Наконец явился главный представитель польской делегации. Блондин, словно струятся глаза с уходящими веками, усы, торчит клок. Не без причуд. (Он доктор наук. Мне выразил пожелание дописать «Историю живописи», которой он так очарован.) Стараясь нас обласкать или замучить, он стал обращаться к нам со словами «товарищ», что мне показалось дурным предчувствием в смысле интерпретации взаимных претензий. В счет уплаты долга в 27 миллионов они требуют часть произведений искусства, жемчуг и 30 миллионов репараций. Контрибуцию в 120 миллионов за помощь Петлюре Польша оспаривает, в сумме готова уступить. Пилсудский ведет дело к монархии, Ольшевский его достоин, занимается опорочиванием Троцкого, напускает всех против него. Характерен его триумф с конем Понятовского.

Снова иду в Художественный театр, на этот раз с Марией Андреевной Ведринской — актрисой. «Царевич Алексей» у них никак не Алексей. Его сыграла Елена Петровна Карякина. Барабанов Н.С. в очках едет в Америку. Здесь же Лужский, Качалов с сыном, Леонидов. Оживленная беседа о претензиях поляков, поведении Грабаря и о деятельности БДТ.

Вечером Б. В. Кулешов. Его прямо «обновил» театр, а он — освещение сцены.

Чудесный, ясный и свежий день, густая зелень листвы. В 11 часов в особняке Морозова. Умиляют «Зимнее утро» Сислея, бульвары Моне. В Сезанне же разочарование. Се ля ви. Ужас от М.Дени. Сплошное поучение Грабаря наконец надоедает. Хранительница вынесла картину Моро, и «влюбленные в “Соборы”» К.Моне встрепенулись от восторга. Но многие вещи нам не показали, они таятся в запасниках. Огорчены бесполезно затраченным временем. Сказалась незрелость вкуса в музейной среде. И как всегда в таких случаях выплыл секрет Полишинеля: в Румянцевском музее инкогнито реставрирует какие-то картины поляк.

Из самовольно захваченных вещей из Академии художеств выставлены в Румянцевском музее 24 июня 1922 года, в комнате перед библиотекой, следующие (названия картин произвольные, не совпадают с каталожными):

Ф.Гварди. Венеция.

К.Коро. Оба пейзажа, кроме того, два маленьких, два средних.

Н.Диаз. Цыгане, кроме того, четыре небольших и два больших этюда. Девочка XVII века, Турчанки, Восход солнца, Луис с собакой.

А.Гийомен. Просека в лесу.

Ш.Шаплен. Ожидание, кроме того, очень хороший портрет дамы.

Э.Мейсонье (оба). В закупочной. Коваль у столба.

А…екан. Автопортрет. Битый заяц и петух. Монах. Турки (не его). Нищие (не его).

Ш.Добиньи. Дома на берегу Сены, кроме — того, один средний и один маленький эскизы.

К.Тройон. Грозовой сюжет с утесом и скотом.

Т.Руссо. Хижина. Вид в Барбизоне.

Г. Робер. Рыбалка.

Э.Делакруа. На берегу Тибра.

Ж.Дюпре. Дубы у дороги.

Ш.Жак. Овчарня.

Ж.Жером. Дуэль.

Эж. Фромантен. Ожидание переправы через Нил.

Ор. Верне. Турок с лошадью. Лошади в лесу.

Э.Изабе. В церкви.

Ж.Милле. Собирательницы хвороста.

Г.Курбе. Море.

А.Гильомен. Дворец в Агре.

Т.Фрер. Пейзаж.

Н.Ланкре. Галантный урок скупой даме.

Ж.Моннуайе. Дама с саком.

И.Бекелар. Страсти Христовы.

Из русских художников мельком увидел П.Федотова, В.Худякова 1837 г., В.Штеренберга «Спорщики», Геймера «Художник под зонтом».

Это нужно:

1. За Левинсоном: получить точный перечень гравюр и рисунков зарубежных мастеров из польских собраний.

Об этом будет речь с поляками 25 июня с Тройницким.

2. За Марка Философова заступился С.Н.Тройницкий. Найти Н.Кондакова и доставить в Эрмитаж.

3. Посетить московских коллекционеров. Недоразумения с Левинсоном.

В последние дни пребывания в Москве в Художественный театр уже не заходил. Утомили бестолковые заседания, на которых так и не решили ни обмен с москвичами, ни возврат польских трофеев. Начались взаимные недопонимания. Слова Войкова в отношении Польши прямо не очень дружественные.

Наша домработница Мотя Шаповалова побывала в КУБУ и выяснила цены на продукты. 4 фунта сахара, которые нам выделили,*по 500 000 рублей за фунт, 8 футов муки по 457 500 рублей.

На рынке цены еще более внушительные.

Сегодня, наконец, собрался с силами и написал письмо заведующему художественной частью Александринского театра Юрию Михайловичу Юрьеву, в котором выразил негодование за напрасно потерянные полугодовые труды в театре, в который, кстати, был приглашен, но отдан на растерзание бестолковым чиновникам.

«Дорогой Юрий Михайлович!

Несмотря на свое отвращение к письмам, все же вынужден Вам писать, ибо наши беседы ни к чему до сих пор не привели. Помните, как я топорщился, как Вы сделали мне честь обратиться ко мне, помните, как я Вам пророчил, что именно то и должно произойти, что сейчас произошло и происходит. Однако задача могла быть и не так трудна. У меня слишком тяжелый опыт с моей деятельностью в Мариинском театре, и я слишком хорошо успел познать как нашего симпатичного и героического директора, так и всех его аколитов, чтобы рассчитывать на благополучный исход в этом новом случае. Но Вы своей настойчивостью сломали эту косность.

Впрочем, имейте в виду, что я вовсе не иронизирую, когда только что назвал нашего директора симпатичным и героическим. Таким я его считаю всерьез, его обаяние поддается деформации больше чьего-либо (недаром я в нем узнаю многих, но, увы, не всех черт Дягилева). А в его героичности нетрудно убедиться всякому, кто видит его борющимся со всеми стихиями, а среди них с самой страшной — со стихией ничегонеделания и вытекающей из нее деморализации.