Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

— …потому что добиться чего-нибудь лояльными путями в полицейском государстве невозможно. И, кроме того, недовольство народов Польши, Литвы и Белоруссии гнусной политикой императора и его камарильи переходит в ярость. Терпеть дальше ярмо мы не можем. Каждый лишний час рабства развращает слабых и уничтожает сильных… Поэтому с сегодняшнего дня мы должны убеждать всех, что без восстания…

— Без революции, — сказал Виктор.

— …дело не обойдется… Кроме того, «левица», которую поддерживает часть «центра», предлагает, чтоб социальное переустройство общества шло рядом с освободительным восстанием. Основные их тезисы: полное равноправие всех граждан, вся земля — крестьянам, родной язык — народам. Предложение внесла белорусская группа рады в составе граждан братьев Калиновских, Вериги, Зенковича, Малаховского, от имени которых объявил предложение его составитель, секретарь группы гражданин Загорский… Предложение поддержали большинством голосов, хотя, учитывая мнение «правицы» в Петербурге, Вильне и Варшаве, надо думать, что его провалят.

Немного растерянное лицо Виктора передернулось. Алесь перевел глаза на мрачноватое лицо Кастуся. Кастусь пожал плечами, словно сказал: «Ну и что? А придерживаться этого все равно надо».

— Начинаем обсуждать последнюю сегодняшнюю проблему. Проблему о нациях так называемых окраин. Вопрос этот можно сформулировать так: «Свобода окраинам. Самоопределение их народам». Он обсуждается строго секретно, и потому члены рады не должны дискутировать его среди других, чтоб заблаговременно не вызвать распри. Собственно говоря, введение нашего решения в действие осуществится лишь во время восстания и после его победы.

— Так зачем обсуждать? — спросил Звеждовский.

— Вопрос ставят товарищи с окраин, — объяснил Зигмунт. — Чтоб знать заранее, на каких условиях они будут бороться бок о бок с нами.

— На форпосте восстания, — уточнил Верига. — Ибо кто первый и нарвется на свинец, так это мы.

— Какие условия? — спросил Ямонт.

— Полная свобода белорусам и литовцам самим решать свою судьбу, — произнес Алесь.

— Федерация? — поинтересовался Домбровский.

— Возможно.

— Независимость? — уточнил Падлевский.

— Народы решат это сами.

— Какие народы? — словно не понимая, спросил Авейде.

— Гражданин глухой? — в свою очередь спросил Фелька. — Белорусы и литовцы. Две нации, которые живут на земле…

— Какая белорусская нация? — Ямонт прикидывался неосведомленным.

— Никогда не слышал? — спросил Алесь.

— Почему? Я слыхал и о белорусах, и о литовцах, но всегда считал их ветвями польского племени.

— Ты б поспорил об этом с уважаемым господином покойным Уваровым, — иронически заметил Виктор. — А мы тем временем занимались бы своим делом. Нам ваш бред некогда слушать.

Аккуратные, длинные пальцы Виктора достали из кармана небольшую неяркую книжку в бумажной обложке.

— Я всегда считал, что это диалект неграмотных, — сказал Ямонт.

В тот же миг книжка шлепнулась ему на колени.

— Диалект неграмотных! — воскликнул Виктор. — На, понюхай, это «Дудар белорусский» Дунина-Марцинкевича…

— Не вижу в этом особенной опасности.

— А цензор видит. Весной запретил поэму «Халимон на коронации».

— Это еще не доказательство. — Ямонт бросил книгу на софу. — Один поэт — это не нация.

— Во всяком случае, рано еще говорить о какой-то обособленности, — сказал Звеждовский. — И, я полагаю, поскольку начало вашему племени положено издавна, есть в вашем характере какой-то изъян. Ничего не сделать за семьсот лет — это надо уметь. А если неспособны — подчиняйтесь.

Алесь испугался, увидев лицо Виктора. На запавших щеках пятнами нездоровый румянец, дрожат губы, горят из-под черных бровей синие с золотыми искрами глаза.

…В следующую минуту старший Калиновский набросился на оппонентов.

Дрожали губы, подступал откуда-то из горла кашель, мягкие глаза неистово пылали. Нельзя было не засмотреться на него в этот миг.

— А Кирилл Туровский? А предания? А то, что наша печатная Библия появилась раньше, чем у многих в Европе? А то, что законы Статута Литовского сложили мы? А то, что Польша сто лет судилась законами, написанными на нашем языке, а когда перевела их, то оставила все наши термины и отсылала тех, кто не понимает их, к белорусскому оригиналу? А то, что рукопись границ между Польшей и Литвой, которую исследователи считают польской, написана на белорусском языке? А то, что триста лет языком княжества был белорусский язык?…

— В Статуте сказано не так…

— Знаю. Четвертый раздел, первая статья Статута. А какие это, вы считаете, слова: «пісар маець», «лiтарам», «позвы», «не iншым языком i словы»?

— Русские слова, — ответил Ямонт.

— Поздравляю, — сыронизировал Валерий.

— С чем?

— С благоприобретенной глупостью, — ответил Домбровский.

— А что это? — улыбнулся Виктор. — «Заказала яму пад горлам, абы таго не казаць», «Беглі есмо да двара на конех», «На урадзе кгродскім пінскім жалаваў, апавядаў і протэставаў се земляны павету Пінскага…».[134] Три предложения — три столетия. Три предложения — три местности. А язык один. Что еще надо? А Будный? А древняя иконопись? Алесь, Юзеф твоей диссертации не слушал. Ткни его носом… Предки думали не так.

— Откуда вы знаете, как они думали? — спросил Людвик.

— Вам никогда не приходилось перерисовывать факсимиле? — спросил Виктор. — Однако что я, вы — офицер, ваше ремесло — война. А жаль… Иногда в старой рукописи попадается неразборчивое место. Для издания его нужно точно скопировать. И вот водишь рукой, повторяя линии, и вдруг ловишь себя на мысли, что все, все понимаешь. Потому что твоя рука повторяет движения руки человека, который жил за триста лет до тебя. Так и с мыслью предка, за которой следишь, читая старую рукопись.

— Интересно, — с неожиданной серьезностью сказал Бобровский.

— И даже если б ничего такого не было, одно ощущение нами своей родины дает нам право на отпор официальным патриотам. — Румянец пятнами вспыхивал и угасал на щеках Виктора. — Что же за мысли у них?! Кто они?! Шляхта в самом худшем смысле этого слова!.. А вот они, — Виктор обвел глазами друзей, — и сотни других подтвердят, что мы против Польши магнатов и за Польшу простых людей. Чьи мысли высказываешь, Ямонт? Мысли Велепольского?… Высказывай, смыкайся с «правицей» белых! Но знай: мы для Велепольского и K° не вотчина и не холопы. Хватит с нас рабства… Братство — да, но не подчинение! Равенство — и ни на волос ниже!

— Это сепаратизм! — вспыхнул Ямонт. — Это преждевременная торговля, это нож в спину!

Виктор держал руку на груди:

— Наш Савич действовал рядом с Конарским, и никто не бросил ему упрека в неверности и измене. Мы верные люди.

Сухой, мучительный кашель разорвал его грудь. Он кашлял в платок так, что Алесь с ужасом ожидал — вот-вот появятся красные пятна.

— Ямонт, брось, — сказал Стефан Бобровский. — Ты что, не видишь?

— Только не жалеть! — сквозь кашель гневно прокричал Виктор. — Только не жалеть!

— Кто за отказ от прав на окраины? — спросил Зигмунт.

Кроме крайней «левицы» белорусских красных, подняли руки Врублевский, Домбровский, Стефан Бобровский и затем, взглянув на Виктора, Зигмунт Падлевский. Воздержались Авейде, Звеждовский и Сераковский. Решительно против был Ямонт.

— Против — один.

— Два, — с клокотанием в горле сказал Виктор.

— Кто еще?

— Падлевский! Пишите и его «против». Мы здесь не милость вымаливаем. Мы требуем то, что нам принадлежит.

Кастусь с потемневшим лицом смотрел на Сераковского и ожидал:

— За кого же стоишь ты, Зигмунт?

Сераковский смотрел ему в глаза спокойно и искренне.

— Не за колонию.

— А объективно?

Виктора все еще бил кашель.

— За конфедеративное государство. За неделимую Польшу, в которую на равных правах с поляками вошли б белорусы, литовцы и украинцы… Мы не имеем права ослаблять восстание, Кастусь.

— А все же делаете это.

— Чем?

— Словом «неделимая», — тяжело шевельнул челюстями Кастусь. — Чем ты тогда отличаешься от белых?

— Ну, знаешь…

— Что «знаешь»? — Лицо Кастуся окаменело, глаза горели холодным огнем. — Воеводства Мазовецкое, Краковское, Литовское, Люблинское, Белорусское, Украинское. — И, словно отвесил оплеуху, бросил: — Может, еще Крымское? Интересно, что сказал бы на это твой друг Шевченко?

Зигмунт вздрогнул.

— Чем ты отличаешься от белых с их гнусной идеей «единой и неделимой»?

— Кастусь…

— Я давно Кастусь. И я знаю, что при словах «неделимый», «нерушимый», «единый», когда их говорит сильнейший, настоящих людей тянет разбить неделимость, разрушить нерушимость. Потому что это замаскированная цепь рабства.