Парейдолия - Константин Владимирович Вершинин

открываясь и закрываясь, а левая кнопка мыши всё быстрее нажималась указательным пальцем, словно он сам теперь был та самая мышь, которая без устали жала на кнопку удовольствия в мозгу, пока не сдохла от истощения. Несколько минут Горчаков сидел в неудобной, скрюченной позе и немигающим взором глядел на экран с проносившимися страницами. Он словно не видел происходящего на нём, словно смотрел сквозь монитор, и рука действовала совершенно самостоятельно. Затем вмиг Анатолий распрямился, дёрнулся и с силой зашвырнул мышь в угол.

– Да что за блядство!.. – пробормотал он и снова рухнул на диван тяжело дыша. Наваждение отступило. Анатолий достал бутылку и отхлебнул уже из горла. Незаметно для него, ночь почти пролетела и на горизонте небо стало чуть светлее. Постояв на кухне, он окинул взглядом ещё тёмный город и снова отправился в гостиную. Бутылка уже заканчивалась и Горчакова клонило в сон. Тревога и стресс, залитые алкоголем всё же присутствовали, хотя растворились в теле, в виде бессвязного сочетания ощущений. Анатолий опустился на диван. Экран ноутбука ярко светился в тёмной комнате. Наспех закрытое окно браузера вновь обнажило рабочий стол с несколькими ярлыками и зернистой, небесно-зелёной картиной. Слипающиеся веки Анатолия моргали всё чаще, тело расслаблялось. Взгляд невольно застыл в одной точке на мониторе, и эта точка быстро разрослась до размеров всего экранного рабочего стола. Стол же, а точнее, картинка на нём, легко и незаметно заполнила всё поле зрения Горчакова, превратив его в безграничное зелёное поле с бескрайним синим небом.

Оказавшись посередине пустынного пространства, Анатолий совсем не удивился. Он никуда не пытался идти, ничего не пытался узнать, он просто стоял на месте и созерцал. Пространство вокруг подрагивало зернистыми гранулами, которые присутствовали в нём с самого начала и повсюду. Подрагивание этих гранул Горчаков ощущал физически – они были словно молекулы, из которых состоит всё вокруг, и даже он сам. Чем больше он сосредотачивал на них своё внимание, тем более зыбким, более нечётким становилось пространство вокруг, и податливым словно пластилин. Взгляд Горчакова теперь, кажется, распространялся во все пределы и видел на 180 градусов вокруг, но кругом, и на дальние дали было одно и то же – бесконечное поле и небо. И чем пристальнее всматривался майор в даль, тем более зыбким и серым казался горизонт. И эта зыбкая серость стремительно нарастала. Она приближалась, приближалась физически, сжимаясь вокруг Анатолия. Вскоре он увидел, что зыбкость и серость, есть результат усиленного движения гранул, их неистового бурления. Гранулы вибрировали, увеличивались в размерах и тут же разделялись на множество себе подобных, словно живые клетки. Их количество быстро росло. Являясь составными частями этого мира, они становились его же разрушителями. Цвета изначальной картины стали блекнуть, молочно серый горизонт быстро надвигался, зернистость практически стёрла все формы, и вот уже небо и земля почти слились воедино, образовав искрящийся хаос метавшихся нечётких полос, вихрей и пятен. Анатолий больше не чувствовал тела, больше не чувствовал себя, но помнил, что здесь он уже был, и всё это видел и ощущал. Вихрь серых гранул нарастал, земля и небо окончательно исчезли, и теперь Горчаков был словно в центре вьюги, где пелена зернистых снежинок врывается в глаза неясными мигающими всполохами и шлейфами. Вскоре, Анатолий стал замечать вдалеке мутные пятна, проявляющиеся в виде зыбких контуров. Они то появлялись, то исчезали, вываливались из пелены и снова растворялись в ней, превращались в полосы, всполохи света и тени, в образы, которые на миг оживали и вновь распылялись в пурге из гранул. Чудится, всё чудится… нет ничего осязаемого, чёткого, всё на грани ощущений, всё поток… Но вскоре некоторые пятна стали отчётливее, они проносились мимо Горчакова, который давно уже не был телом, а лишь точкой-наблюдателем, таким же зернистым, как и окружающее пространство. Линии и пятна всё появлялись и нарастали, и вскоре майор начал замечать уже знакомые образы бегущих больших животных. Образы приближались и отдалялись, и вот, вместе с ними, начали вырастать другие, более постоянные: какие-то конструкции, прямые линии, которые теперь окружали Анатолия со всех сторон. Линии всё усиливались, и теперь уже были видны стены и потолок большого помещения, которые тянулись далеко вперёд. Буря успокаивалась, и сквозь всё ещё дрожащую зернистость уже можно было различить отдельные детали.

Горчаков снова ощутил себя в теле.

Только тело это оказалось совсем маленьким, и совсем неуклюжим. Анатолий глядел на себя, не понимая, кто он, и где он теперь. Позади него была стена. Помещение напоминало длинный ангар с выходом только в дальнем конце. Ворот и дверей не было, и оттуда струился яркий свет, всё ещё заполненный искрящимися гранулами. В помещении начали проступать предметы – какие-то бочки, доски и кучки стогов сена. Анатолий ещё раз обратил внимание на себя, своё тело и понял, что он теперь… ребенок. Совсем маленький ребёнок, лет четырёх, в забытом, но до боли, до корней души знакомом месте. Ему стало не по себе. Вокруг стояла мёртвая тишина. «Где мама?.. Где?..» – промелькнуло у него внутри, даже не в виде слов, а в виде ощущения. Как он здесь очутился, он не знал, но почему-то чувствовал, что отсюда надо выбираться. Медленно, он начал двигаться к свету, до которого ещё было с десяток-другой метров, как вдруг, этот поток света закрыл большой, тёмный силуэт. Силуэт остановился, развернул огромную голову и уставился на маленького Толю. Мальчик застыл, не издавая ни звука. Внезапно, силуэт двинулся, и направился внутрь ангара. Он шёл прямо на него, огромный, фыркающий, цокающий, страшный зверь. Ужас волной накрыл Толю с головой. Мальчик начал отступать назад. Чудовище неумолимо приближалось. Мальчик, что есть сил рванул обратно, к стене, и этот путь, метров в десять длинной показался ему вечностью. Обежав бочку и нагромождение досок, ребёнок прижался к стене. Бежать больше было некуда. Зверь приближался и приближался, вырастая у него на глазах, увеличиваясь в размерах. Толя уткнулся в угол и сел. Он понял, что это конец.

Это не просто смерть – это пожирание, стирание, полное уничтожение, это конец миров, это самое страшное и самое худшее, что может случиться. Морда приближалась всё ближе и ближе, и вот уже перед самим лицом Толи маячат огромные зубы и пасть, из которой исходит зловонное, фыркающее дыхание. Вот уже мощные ноги, как мировые столпы подходят всё ближе, готовясь втоптать мальчика в грязь, раздавить и размазать, а огромное тело и грудь, готовятся навалиться на него всем весом, задушить, вмять в угол, словно букашку. Сжатый в комок Толя осел