Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

Елизавета Григорьевна вошла в мастерскую, остановилась, замершая. Смотрела молча, не переводя дыхания.

Михаил Васильевич дрогнул от этого молчания, не смел слова сказать, даже посмотреть на своего жданного первого зрителя, а посмотрел и увидел: в глазах Елизаветы Григорьевны блестят слезы, и сорвались, покатились.

Нестеров ехал на Академическую выставку, заранее раздраженный и негодующий. Газеты друг перед другом расхваливали и всю выставку, и каждого известного художника отдельно. Особенное словоизвержение вызывали исторические картины: Кошелева «Владимирское разорение», Новоскольцева «Последние минуты митрополита Филиппа», «Колыбель Михаила Федоровича в доме бояр Романовых в Москве», Степанова «Дискобол»… О своей картине на Передвижной Михаил Васильевич ни единого доброго слова не встретил. Если «Пустынника» помянули пять раз, мимоходом, но все же одобрительно, то вокруг «Отрока Варфоломея» плясали вихри откровенной злобы. Ладно бы передовая критика изощрялась, но холодом отчуждения веяло от художников. Елена Дмитриевна Поленова подарила таким взглядом, будто ушат опростала с ледяной водой. В ненависти к «Варфоломею» соединились вдруг люди, никакой привязанностью несоединимые. Нашли друг друга писатель Григорович, барин и демократ, автор «Антона Горемыки», вечно злобствующий Мясоедов, Стасов — неистовый поборник реализма — и… Суворин! — хозяин и редактор «Нового времени», рупор многих полицейских затей, хулитель всего, что ценил и поднимал Стасов. Нестерову пересказали, как эти господа окружили на выставке Павла Михайловича Третьякова и громко, привлекая к себе внимание, обратились с решительной просьбой — не оскорблять драгоценной русской галереи приобретением столь вредного, неживописного полотна. Сия стихийная депутация представляла грозную силу, каждый из четверых был человеком влиятельным, а то и могущественным.

Третьяков ответил, подумав, серьезно, спокойно:

— Господа, я приобрел эту картину еще в Москве.

— Но нам известно — деньги не выплачены. У вас есть все основания разорвать данное слово из-за неприятия картины общественным мнением, — подсказал отступнический ход Алексей Сергеевич Суворин.

— Картина — позор всей русской школы! — изрек Стасов, а Мясоедов, играя желваками, прибавил:

— От этого подслеповатого холста веет таким черным мистицизмом, что могильная яма перед ним полна света!

— Господа! — повторил Третьяков. — Я приобрел картину в Москве и скажу вам прямо, если бы я не купил ее там, то купил бы здесь, даже выслушав ваши и все прочие обвинения.

Господам пришлось откланяться, отступить, единство их тотчас распалось. Обрушиться с обвинениями на Третьякова даже они не смели. Да и что сказать: галерея — личная собственность. Третьяков, бывало, приобретал вещи, неугодные Победоносцеву, неугодные великим князьям и даже государю…

Ответ Третьякова пересказывали с наслаждением: приятно, когда натягивают нос сильным мира сего. Кто не видел картину, спешил посмотреть. Но Михаилу Васильевичу было не по себе. Деньги он запросил с Третьякова большие, Павел Михайлович согласился с ценою, но всеобщее неприятие картины не может не сказаться на сумме гонорара.

Академическая выставка на этот раз была огромной. Академики решили побить передвижников числом, выставили четыреста двадцать картин.

— Вчера государь был! — сообщили гардеробщики. — С государыней. Государь ничего не купил, был ужасно хмур. Государыня купила мелкие картинки, для отвода глаз.

Михаил Васильевич прошел по залам. Сначала быстро, и взгляд его выхватил одного Константина Маковского. Его картина «Перед венцом» была нарядная, добрая, но красивость, как всегда у этого художника, преобладала над красотой.

Прошел другой раз, ища потонувшие в посредственности настоящие художественные работы. Отметил Аскназия «Экзамен из талмуда», «Оду» Бакаловича, «С голубями» Степанова. Отыскал картину Творожникова «У церкви». Говорили, что ее купил Третьяков. Картина показалась грубоватой, но в свежести ей нельзя было отказать.

— Здравствуйте! — Перед ним стоял Сергей Мамонтов. — Я вчера был на Передвижной, видел вашу картину. Мама права. На выставке много сильных вещей, в первую очередь, конечно, «Баронесса Искуль» Репина. Антон тоже не потерялся, но ваш «Отрок» — исключение. Совершенно нежданная картина.

С Сергеем Саввичем Нестеров виделся в день представления у Мамонтовых «Саула». Сергей был одним из авторов драмы, принимал поздравления. Знакомство их было кратким: рукопожатие, несколько добрых слов о драме, в ответ — благодарность.

— Спасибо за доброе слово, — улыбнулся Нестеров. — Месяц тому назад хвалил я вас, теперь вы меня.

— Я не хвалю, я — ваш сторонник. Вы не верьте писакам. — И дал газету. — «Московские ведомости» на вашей стороне. Извините, мне — в училище. Увольнение всего на два часа… — Пошел, но вернулся. — О вашем «Отроке», я в этом убежден, будут писать много и хорошо. Не теперь, конечно.

Михаил Васильевич уже покидал выставку, когда его остановил солидный господин.

— Истомин, — представился незнакомец. — Редактор «Правительственного вестника». Ваша картина на Передвижной произвела на меня странное, но положительное впечатление. Скажу правду, я не вполне ее понимаю, но другие картины после вашей — я себя поймал на этом — смотрел рассеянно. Меня тянуло на это сжатое поле, к этому удивительному лику, к березке и рябинке. Картина ваша, несомненно, русская по сокровенному духу, которого, пожалуй, никто до вас не умел так выразить.

— Благодарю, — поклонился Михаил Васильевич.

— Мне хотелось бы поговорить подробнее, понять истоки вашего творчества. Может быть, встретимся в редакции или на выставке, у вашей картины?

— Впервые встречаю пишущего человека, который не отверг мою работу, но и тут мне не повезло, — сказал Нестеров. — Я сегодня уезжаю, а у меня еще с Третьяковым разговор.

Уходил с Академической выставки успокоенный. Понял — «Варфоломей» не потеряется ни среди множества картин, ни в соседстве с любыми знаменитостями.

На улице мела поземка, ветер ударял порывами, и на свою Передвижную выставку Михаил Васильевич приехал озябший, растеряв перед встречей с Третьяковым последние крохи уверенности. Дело предстояло малоприятное: попросить немного денег в счет конечной расплаты за картину.

Добрые слова в «Московских ведомостях» — подспорье, мнение Соловьева Павел Михайлович уважает, но не будет ли полного отказа?..

Шел к «Варфоломею» совершенно уже раздавленный неверием.