Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

Завершил Михаил Васильевич работу над «Пустынником» в Уфе, в самом конце года. Впрочем, успел сделать еще иллюстрации к истории Петра Великого «Преображенское и окружающие его места, их прошлое и настоящее». Книга увидела свет только в 1895 году.

Вернувшись в середине января в Москву, Нестеров вместе со своим «Пустынником» поселился на Лубянке в «Коммерческих номерах». Решил показать картину близким друзьям. Левитан — посулил успех. Суриков был доволен, но голову старца раскритиковал. Нестеров тотчас и убрал ее. И вдруг слух: картину желает посмотреть Павел Михайлович Третьяков. Ах, как затрепетало сердце, как задрожали руки: явится — сам-то! — а пустынник — без головы…

И ведь нежданно приехал. О том посещении Михаил Васильевич написал в книге «Давние дни»: «Сидя, стоя, опять сидя, подходил, отходил, задавал односложные вопросы, делал замечания, всегда кстати, умно, со знанием дела. Пробыл около часу… Неожиданно, вставая, спросил, не могу ли я уступить вещь для галереи?»

Нестеров был купеческого рода. Его дед Иван Андреевич — дворовый человек Демидовых, получив вольную, завел торговое дело и среди уфимских граждан был почитаем, двадцать лет — городской голова. Отец Василий Иванович торговал мануфактурой, имел галантерейные магазины, а потом с компаньонами основал банк. Матушка Мария Михайловна тоже купчиха, ее семейство вело хлебную торговлю.

— Пятьсот рублей, — назвал свою цену Михаил Васильевич.

Третьяков чуть подумал и сказал:

— Оставляю картину за собой… Непременно отправьте ее на Передвижную выставку.

Как Третьякова не послушать, но на подвиг Нестеров решился не сразу. Тихая картина может и на выставке тихо пройти… Да и примут ли? Однако послал.

Василий Дмитриевич Поленов, избранный Товариществом устроителем XVII Передвижной выставки, прислал супруге список голосов жюри, поданных за экспонентов-москвичей. Всего голосов было шестнадцать. Левитан представил три пейзажа, и все три прошли: «Под вечер» — девять голосов, «На Волге» — тринадцать, «Пасмурный день на Волге» — десять. Картина Елены Дмитриевны Поленовой «Странствующие музыканты (шарманщик)» получила пятнадцать голосов, картина Коровина «У балкона» — тринадцать. «Пустынник» Нестерова прошел единогласно.

О выставке Василий Дмитриевич писал: «Особенно выдающегося на ней у товарищей нет. „Николай-чудотворец“ Репина есть выдуманная рассудочная вещь. Шишкина пейзажи очень слабы. Маковского картины черны до сапожной ваксы. Волков такую отсебятину накрасил, какой ему еще не удавалось. Пастернак рисунок почти не исправил и от этого очень теряет. Репину из экспонентов больше всего нравится Константин Коровин и Елена Поленова».

А между тем на этой выставке Шишкин выставил «Утро в сосновом бору» с медведями Савицкого. («Медведи недурны, а лес плох», — писал Поленов.) Максимов представил картину «Все в прошлом».

Шишкина и Максимова приобрел Третьяков, а Поленов, хоть и поругивал Максимова за фон («разрушенное прежнее величие — плохо до наивности»), должен был признать: «Удивительная вещь. Я его назвал внуком Апеллеса, он думал, что я его ругаю. Как нарисовано, как написано!»

Что касается Репина, его «Николай-чудотворец» был создан к празднованию 800-летия перенесения мощей из Мир Ликийских в город Бар. Картина была событием. Поленов представил один из своих шедевров «На Генисаретском озере». И были Коровин, Левитан, Степанов, Архипов. И был Нестеров.

Воистину современники слепы и глухи к тому, что имеют сами. Человек — инструмент, настроенный воспринимать настоящее, когда оно становится прошлым. Одно только прошлое и дорого ему…

Пятьсот рублей от Третьякова пошли Нестерову на заграничную поездку, в Италию.

14 мая был в Варшаве, 19-го — в Венеции, во Флоренции — 21-го, 29-го поселился в Риме, съездил в Неаполь и на Капри. Побывал в Милане и через Швейцарию 22 июля 1889 года прибыл в Париж на Всемирную выставку.

Главным чудом этой выставки была только что построенная трехсотметровая Эйфелева башня. Нестеров размышлял, то ли за пять франков посетить эту башню, то ли за ту же цену взмыть на воздушном шаре. Во-первых, поднимают выше башни, во-вторых, дают диплом о полете, о пребывании на высоте четырехсот метров!

Французские художники покорили Михаила Васильевича. Пювис де Шаванн, который показался мудреным, Башкирцева — быстро сомлевший цветок, Бастьен-Лепаж, любивший Башкирцеву… Бастьена-Лепажа Нестеров признал первым и величайшим из современных французов. К его картинам приходил каждый день, поражаясь глубине образа Жанны д’Арк, высокому настроению картины, мастерству кисти и… равнодушию французов к шедевру.

«Глаза Жанны д’Арк, — писал Михаил Васильевич в Уфу, — действительно видят что-то таинственное перед собой. Они светло-голубые, ясные и тихие. Вся фигура, еще не сложившаяся, полна фации, простой, но прекрасной, она как будто самим Богом отмечена на что-то высокое».

Всемирная выставка была для русского общества магнитом, для одних амбициозным (как же это на Эйфелевой башне не побывать!), для других духовной необходимостью, приобщением к всемирному человечеству.

Серов с молодой женой, почти без денег, тоже примчался отведать из родника сынов и дочерей Адама и Евы, познать гений мира, а гений, между прочим, одного корня со словом «дьявол». Впрочем, Серова интересовала не техника, а искусство. Он заметил Руссо, Добиньи, Тройона, с оговоркой — однообразен — Коро, но очарован был, как и Нестеров, Бастьен-Лепажем. В письме к Остроухову, который после свадьбы тоже двигался к всемирному Вавилону, Антон писал: «В Париже теперь решительно все, кажется. Поленовы, Третьяковы, Мария Федоровна Якунчикова, Тучков, Кривошеин, Морозов (Сергей Тимофеевич. — В. Б.), Гвозданович, Абрикосовы, Шейманы». И, сообщая это, спрашивал: «Правда, что Василий Дмитриевич и Наталья Васильевна обедают в 1 франк 25 сантимов? Говорят, они экономят напропалую (может быть, это сплетня)». И еще один фрагмент: «…По художеству я остаюсь верен Бастьену, его „Жанне д’Арк“. Обидно, что решительно всем она нравится, и все в одно слово утверждают, что она лучшая вещь на выставке. Поленыч заявил Мише (Мамонтову. — В. Б.), что это „кульминационный пункт женской мысли-с“».

Наверное, по всему миру на художественных выставках, последовавших за Парижской, можно было легко заметить всеобщее увлечение Бастьен-Лепажем. Альпинистам, идущим на вершину, не зазорно ступать след в след. В искусстве такое хождение осуждается, хотя не всякому дано первому оскорбить девственно непорочный снег.