Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

под собой маленькие глазки, зеленоватые, то и дело морщился от неприятных дум.

— Так вот. Старая промышленная Русь отдает вам все, лишь бы…

Военный человек хотел сказать «постараюсь». Но подумал: ведь это же совершается подкуп. Хотя подкуп ли это? Разве Минина и Пожарского подкупали?

— Постараюсь, — ответил он.

Высокий белый, с пробором посредине головы, наклонился, достал портфель. Из портфеля вынул картонный конверт, туго набитый, и положил его на стол, слегка двинув его в сторону военного.

— Мы не жалеем для защиты родины, — сказал толстый и лысый. — Не пожалейте и вы.

— Разве опасность так непосредственна?

— Вы ли у нас или мы у вас должны это спрашивать? — удивился толстый.

А тонкий белый, еще раз блеснув массивным перстнем, пододвинул тугой картонный конверт в сторону военного.

— Это на обмундирование и военные припасы, — опять сказал толстый.

В окно было видно, как наступал вечер осенний, сырой. Тяжелое, густое мреживо обнимало Москву. Она походила на корабль, отчаливший от родных берегов и уходящий в неизвестные далекие туманы.

Что-то тикнуло за окном. Так, словно кто-то копейку бросил в медную кружку.

— Это выстрел, — пояснил высокий, белый.

Он встал, показал военному свой пробор до затылка и стал надевать перчатки.

За ним заторопился толстый. За толстым военный. Ни в одном из его карманов не помещался картонный конверт. Пришлось завернуть его в газету «Солдат-гражданин». И все, по одному, как незнакомые, вышли.

То действительно был выстрел. Первый выстрел, которым был убит солдат на Красной площади у начала Никольской улицы.

С этого выстрела началось.

К Московскому Совету пошли полки, батальоны, командиры, отряды, роты, батареи, броневики, автотранспорт, мотоциклы, обозы, батареи, походные кухни, пулеметы, бомбометы, полевые телефоны. Все солдаты Москвы. Вся артиллерия Москвы, все солдаты, пришедшие с фронта. Все припасы и снаряжения, доставленные с фронта. На защиту штаба остались офицеры и юнкера. Один из 22 штаб-офицеров, что совещались, застрелился. Некоторые юнкера перебегали на сторону огромной восставшей Москвы.

Все планы революционной тройки оказались перед лицом действительного восстания такими же маленькими, как бумажный план Москвы, приложенный к путеводителю перед самой огромной Москвой.

Вся болтовня штаб-офицеров оказалась жестоко-предательской для них же.

Картонный конверт, туго набитый, был переслан на Дон Каледину. Но не помог и там. Стомиллионная масса рабочих и крестьян рванулась к коммунизму стихийно, как водопад с высокой скалы.

Солдаты без командиров

Ночь. Московские улицы без горящих фонарей похожи на темные лабиринты.

Рядом со мной светился огонек папироски моего товарища; мы, забившись по углам, сидели в открытом автомобиле. Машина вздрагивала и щупала одним своим огненным глазом московские мостовые, другой ее глаз — фонарь — смотрел вперед потухшим стеклом, как бельмом.

Машина вздрагивала, щупала улицы, пыхтела и не могла разбудить ни единой души из тех, кто спал в домах. Мне вспомнились римские катакомбы, где по стенам темных подземных коридоров прикреплены к полкам скелеты. Вот и московские обыватели… Впрочем, завтра мы разбудим их. Завтра разбудим их, и для этого сегодня… сегодня вызовем огромную силу.

Мой сосед молчал и беспрерывно курил… Мы миновали Разгуляй.

— А что мы будем говорить солдатам?

— Не знаю: что скажется.

Машина два раза фыркнула и остановилась у казармы на Немецкой улице.

Часовой в длиннополой шубе спал, привалившись к закрытым воротам.

— Товарищ, открой ворота… Слышь, что ли!

Часовой проснулся, долго искал винтовку, вспомнил, что она в караульной будке, взял ее.

— А вам чего? — подошел он к нам, держа негнущимися рукавицами винтовку.

— Мы от Военно-революционного комитета, — сказал я.

Часовой промычал что-то непонятное.

— Так вот, мы должны говорить с товарищами солдатами.

— А вы кто? — опять спросил часовой.

— Большевики, понимаешь?

Часовой молча отошел от нас и, не говоря ни слова, стал, гремя ключами и замком, отпирать ворота.

Мы въехали во двор казармы. Часовой вскочил было на ступеньку автомобиля, заглянув нам в лица, потом, не торопясь, пошел закрывать ворота.

— Погодите, — сказал часовой.

— Товарищ, а нам надо бы с полковым комитетом поговорить.

— Не арестует ли он нас? — шепнул мне товарищ.

— Все может быть, — ответил я.

Мы постояли на темном дворе, пока часовой возился с воротами. Потом он опять, не говоря ни слова, повел нас в казарму. Мы прошли несколько огромных сводчатых комнат, где на нарах тесно, жарко спали солдаты. Один в дальнем углу бредил, выкрикивая какие-то слова команды. Эти огромные комнаты со спящими людьми вызвали опасение: а вдруг мы опоздали или пришли не по адресу? Ведь солдаты могут нам сказать, что они собраны в казармы с тем, чтобы пролить кровь там, на фронте, а не здесь, в глубоком тылу.

Такие идеи на митингах внушали солдатам эсеры.

Часовой подошел к двум спящим молодым солдатам.

— Эй, товарищ, вставай: тут от большевиков пришли.

— С комитету? — вдруг рванулся молодой солдат, вскочил и сел на нары.

Мы объяснили, кто мы такие. Он, как был, полуодетый, отправился с нами в маленькую белую комнату, в ней глаза слепил резкий свет большой лампы, привинченной к потолку. Молодой солдат, белокурый парень, сел за стол, обмакнул неумело перо в чернильницу и спросил наши фамилии.

Мы возмутились:

— Товарищ, какие тут записи? Будите товарищей солдат — и к Московскому совету!

Другой молодой солдат — широколицый, низенького роста, только что вошедший вслед за нами в комнату, — сразу нас понял:

— С боевыми патронами? — спросил он.

Получив от нас краткий ответ, он, не говоря первому ни слова, поддергивая на ходу незастегнутые штаны, побежал в солдатские дортуары, крича:

— Товарищи, вставайте на защиту Совета! Товарищи! Эй, Семенов, чего еще?..

Голос его, удаляясь, стал тонуть в неопределенном гуле голосов пробуждающихся солдат. Часовой пошел на свое место, а тот, который хотел было записать наши фамилии, сидел с растерянным видом, протирал глаза и пытался, должно быть, точнее себе уяснить, сон это все или не сон.

— Вы эсер? — спросил я его.

— Я к левому течению…

Мы не дослушали и перестали интересоваться тем, что он скажет, так как в комнату хлынул поток солдат, заспанных, полуодетых, босых. Они толкались, почесывались. Заполнили всю комнату, весь коридор, а дальше в сводчатых низких дортуарах виднелись все прибывающие головы, плечи, руки.

Я начал свою речь, призывая солдат выйти сегодня на заре к Московскому Совету для борьбы с теми, кто пытался в Москве защищать правительство, свергнутое в Петрограде. Вдруг я заметил, что мой приятель нырнул куда-то в солдатскую толпу и исчез в ней. Оглянувшись, я увидел, что стоявший сзади меня молодой солдат, хотевший было нас записать, тоже куда-то пропал. К столу подошел высокий солдат