Выигрывать нужно уметь (сборник) - Виктор Пронин

Вот так я с ними, вот так.

Дальше шла завершающая стадия, впрочем, ее можно назвать заметанием следов преступления. Чего уж там темнить и валять дурака – самогоноварение согласно нашему законодательству есть деяние преступное, а в устах наших мыслителей даже презренное. Но, ребята, поднесите им рюмочку-вторую, поднесите, и вы с удивлением обнаружите, что люди они неплохие, что с ними и поговорить можно на разные темы, и анекдот им можно рассказать, и сами они могут кой-чего припомнить из своей не слишком-то нравственной жизни, не слишком, не слишком... А если вы поднесете им третью, то наверняка расстанетесь друзьями.

Ладно, продолжим, единственное, что меня оправдывает в этом противоправном занятии, так это то, что я не торгую своим напитком, и не потому, что так уж богат, все проще – я не знаю человека, у которого хватило бы денег по достоинству оплатить мою работу.

Да, такая гордыня.

И, простите за длинное слово, небезосновательная.

Ополоснув и убрав все оборудование, выплеснув в унитаз остатки закваски, от которой шел кисловатый запах обесчещенности, я некоторое время просто любовался зеленоватого стекла банкой, стоявшей посредине небольшого кухонного стола. Любовался молча и даже, может быть, слегка потрясенно. Банка стояла значительно и весомо, она была совершенно прозрачна, в ней играли огоньки электрической лампочки, а главное – в ней таился праздник.

Так мне казалось.

Глупый был, наивный.

В то время для очистки самогона я пользовался марганцем. В этом способе есть некоторые недостатки, но это другой разговор, уже для профессионалов. Так вот, для очистки у меня есть маленькая серебряная ложечка, не для чего другого я ее не использую, это было бы кощунством. Набрав ложечку порошка, я всыпал его в банку. Жидкость тут же приобрела малиново-свекольный цвет. К утру он потускнеет, сделается глухо-коричневым, а потом, поглотив сивушные масла, марганец осядет на дно черным маслянистым слоем.

К вечеру следующего дня я отцедил осадок и получил напиток еще более прозрачный, но уже без самогонного запаха, который, между прочим, многим нравится.

Теперь предстояло главное, ради чего я все и затеял, – высыпал в бутыль распустившиеся к тому времени цветы багульника и его окрепшие листья. Потом, ладонями истерев в пыль высохший папоротник, я и этот бурый порошок высыпал в банку.

Как и у каждого настоящего мастера, были у меня еще некоторые секреты, мною же и открытые, но о них не буду, потому что это все-таки секреты, а кроме того, они не имеют значения для тех загадочных событий, которые начались через неделю.

Да, ровно через семь дней, как и советовал обладатель клочковатой бороды в поздней электричке Москва – Звенигород, я снова отцедил через хорошую аптечную вату получившийся напиток и понял, что продукция готова, осталось разлить ее по бутылкам – емкость ноль семьдесят пять, стекло прозрачное, настоящие пробки. Никакой пластмассы, никаких кукурузных початков, свернутых в рулончики газетных клочков – это вообще самое страшное, что может встретиться в нашем деле.

И наступает момент, когда я присел к телефону – кого бы пригласить на дегустацию. Из трех номеров откликнулся один – Володя Пашуков оказался дома.

– У меня все готово, – сказал я голосом простым и усталым, как может сказать мастер, закончив очередное свое произведение – скрипку, живописное полотно, ювелирное изделие, симфонию, роман, произведение, которое потребовало от него усилий долгих и изнуряющих.

– Иду, – сказал Володя и положил трубку.

Володя жил в большом многоэтажном доме на окраине Немчиновки, и я знал – через полчаса он постучит в дверь. Его не остановит жена Калерия Александровна, не остановят плачущие дети, и даже если в поселке Немчиновка в это время будут проходить танковые учения, артиллерийские стрельбы и ковровые бомбометания, если будет проходить облава на особо опасную банду, а все улицы и переулки будут перекрыты и блокированы, даже если цунами из Индийского океана дотянется злобными своими волнами до Немчиновки... Все это вместе взятое его не остановит. Через полчаса он постучит в дверь, приоткроет ее и, просунув в просвет свою маленькую, сухонькую мордочку, спросит негромким голосом:

– Я не опоздал?

Все так и получилось – ровно через полчаса раздался стук, дверь приоткрылась, показалась Володина мордочка в круглых очках, и он спросил:

– Я не опоздал?

Уже темнело, синие зимние сумерки становились все насыщеннее, уличные фонари набирали силу, и в их свете крупные и даже какие-то величавые снежинки медленно опускались на землю и укладывались, укладывались, казалось, в заранее приготовленные для них места. Я вышел на крыльцо, чтобы убедиться, что Володя не забыл закрыть калитку, – как обычно, он забыл ее закрыть, видимо, торопился, боясь огорчить меня опозданием. Я прошел к калитке, полюбовался совершенно пустой и нарядной в снегопаде улицей, даже частые Володины следы от дороги к калитке выглядели украшением, они напоминали причудливую заячью вязь. Вроде совсем немного времени прошло с тех пор, как тут пробежал Володя, а следы его прямо на глазах теряли четкость, сглаживались в снегопаде и, похоже, скоро совсем исчезнут.

Жена моя, узнав, что придет Володя, и все поняв правильно, подхватила детишек и ушла к соседке на долгие зимние посиделки. У той тоже были детишки, и мне можно было не беспокоиться – там не будет скучно.

– Как жизнь? – спросил Володя, присаживаясь к столу.

– Течет.

– Что на повестке дня?

– Багульник.

– Это хорошо, – одобрил он, еще не представляя, какие жизненные испытания уготовила ему судьба.

Настойка на багульнике с папоротником действительно оказалась неплохой. Для знающих и понимающих могу сказать, что вкус у настойки получился какой-то странный, растительный – не то запах растертой в ладонях свежей травы, не то... Даже не решаюсь произнести... Да, ребята, да... Вернее, даже не запах, а общение... Сырой земли. Не глубинной, упаси боже, не могильной, нет, – живой, приятной земли, на самой поверхности, пронизанной корешками, листиками, червячками, муравьями... Как бы это сказать... Пришли вы в лес, легли на солнечную полянку, опустили лицо в траву и вдохнули в себя...

Вот так примерно.

И еще одно...

Напиток давал хороший, качественный хмель. Поясню... Водка дает дурь и аппетит. И все. Виски я отношу к нечестным напиткам – количество выпитого и результат почти никогда не совпадают, от ста граммов можно рухнуть, от двухсот можно ничего не почувствовать. Водка, несмотря на все свои недостатки, которые обычно проявляются к утру, напиток честный, тем она и привлекает многомиллионные массы жаждущих хоть ненадолго уйти в параллельный мир. Вина, особенно домашние, это вообще нечто непредсказуемое – могут отняться ноги, может затылок взорваться от дикой боли, может прийти ощущение, что по вашей груди в данный момент проезжает наполненный булыжниками грузовик, и стоило ему въехать задним своим колесом на вашу грудь, как мотор заглох. От домашнего красненького случается иногда и кое-что более кошмарное.

Качественный хмель может дать добросовестно изготовленная чача, болгарская или чешская сливовица, не ракия, нет, храни вас господь! Именно сливовица! Сирийская анисовая водка, несмотря на отвратность вкуса, работает неплохо. Китайская водка дает приличный хмель, но только в том случае, если у вас хватит мужества ее проглотить. Мексиканская текила тоже хороша, но уж больно дорогая, почти недоступная. Но что делать, что делать, она стоит этих денег, стоит, ребята.

Возникает вопрос – а что такое хороший хмель?

В меру своего разумения и как человек, не чуждый этой области человеческой культуры, попытаюсь произнести нечто внятное... Хороший хмель – это когда забываешь о всех своих болячках и болях как нравственных, так и физических, когда начинаешь верить, да что там верить, приходит уверенность, что люди, с которыми сидишь за одним столом, не просто хорошие ребята, это потрясающие ребята, а сам ты молод, влюблен и хорош собой! И весь мир, и все его проблемы тебе понятны и доступны, будто он, этот мир, уместился на твоей ладони, а если и возникает в этой жизни что-то неразрешимое, то только потому, что президенты, премьеры, шейхи – мать их за ногу! – ленятся позвонить тебе и посоветоваться, как им быть дальше!

А сам ты можешь все!

Можешь написать обалденные стихи, можешь, не поперхнувшись, съесть ненавистного начальника, можешь победно приударить за первой красавицей квартала, и никуда ей, бедной, не деться, нигде ей, обреченной, не спастись от твоего всесокрушающего обаяния, остроумия, от рук твоих и глаз твоих, гори они синим огнем!

В полном смысле слова, ребята, в полном смысле слова – синим огнем! Как сказал поэт, достигнув такого же примерно состояния, – «твой нестерпимо синий, твой нестеровский взор!» Нестеров – это художник такой был, хороший, между прочим, художник, нравственный.