Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Ну вот, комната в кунцевском домике наполнялась предутренним светом, когда я проснулась от ощущения странной тишины. Подняла голову, рассмотрела: дверь распахнута, постель отца пуста… Вышла на крыльцо — на дворе было уже совсем светло, и отец, сидя на досчатых ступеньках крыльца, самозабвенно читал «Белую гвардию».

Истый киевлянин, вернувшись домой, он немедленно отправился знакомиться на Андреевский спуск и был очень приветливо встречен — не столько хозяйкой, этой самой Инной Васильевной, сколько ее дочерью, в которой тотчас узнал свою студентку. Состоялся некий занятный диалог (о нем ниже). А когда в Киев приехал по каким-то служебным делам мой муж, то и он был незамедлительно отведен на Андреевский спуск и представлен хозяйке, причем тот же эффектный диалог был разыгран снова.

С тех пор я постоянно слышала этот пассаж из уст обоих мужчин: «Представьте, Булгаков теперь считается великим писателем», — подзадоривая хозяйку, говорил мой отец и в первый и во второй визит. «Кто, Мишка Булгаков — великий писатель?» — парировала старая дама, и в ее голосе снова и снова была слышна уверенность, что, при всем ее любезном отношении к гостям, они говорят вздор. А потом на Андреевском спуске появился Виктор Некрасов, и снова был разыгран уже ставший традиционным диалог.

Очерк Виктора Некрасова «Дом Турбиных», в котором он иронически изобразил и старую хозяйку, и ее дочь, и это «Кто, Мишка Булгаков — знаменитый писатель?» вышел в свет осенью 1967 года в журнале «Новый мир», имел оглушительный успех, вызвал экстатическое восхищение Елены Сергеевны Булгаковой, и я, вероятно, была единственным читателем, у которого это прекрасное сочинение оставило тягостное чувство.

«Так нельзя, они живые люди», — говорила я Елене Сергеевне, морщась, потому что не любила с нею спорить. (Е. С. была столь поразительно похожа на мою маму, что без кровного родства, наверно, не обошлось, а у нас дома — так с давних времен установил отец — было не принято спорить с мамой.) «Они обыватели! — гневно парировала Е. С. — Они затравили Булгакова!» — «Они обыватели, — соглашалась я, — но Булгакова затравили не они».

Потом, оставшись одна, Елена Сергеевна мстительно обругает меня в своем дневнике (она любила это делать: расправляться с непослушными на бумаге, в закрытой тетради), о чем я узнаю много лет спустя, когда получу доступ к этой ее, лишь наполовину уцелевшей тетради. (Напомню: ее поздние, «послебулгаковские» дневники были жестоко прорежены в отделе рукописей «Ленинки», а кусок этой тетради — уничтожив ее первую половину — сохранили, может быть полагая, что пригодится в качестве компромата против меня.) Но вот что любопытно: восторги Е. С. в отношении очерка Виктора Некрасова идут в этой тетради точнехонько вплоть до гневной записи в мой адрес. А после встречи со мной — как отрезало: об очерке более ни слова.

Стало быть, я была права? Нисколько! Прав был Виктор Платонович. Потому что художик всегда прав — если только он художник. Потому что художник всегда прав — если у него получилось. А Виктор Некрасов в этом очерке был художник. И у него получилось. Именно после его очерка, а отнюдь не после выхода в свет романа «Белая гвардия», за домом 13 на Андреевском спуске закрепилось название «дом Турбиных» и туда повалил народ.

И не должен литературовед быть болезненно щепетильным: родственники В. П. Листовничего (ставшего прототипом для «Василисы» в «Белой гвардии»), как оказалось, не очень-то страдали от сделанного Виктором Некрасовым разоблачения.

В конце января 1970 года Елена Сергеевна получила неожиданное письмо. Запись в ее дневнике: «В почте письмо от какой-то Кончаковской?! Прочла, ничего не поняла: присылает по просьбе какой-то ленинградки Алексеевой стихи, посвященные мне. (Алексеева, не зная адреса моего, ей послала.) И подписывается: вы меня знаете с отрицательной стороны?.. Потом по адресу я догадалась, что это, наверно, дочь „Василисы“?»[291]

Сохранилось и письмо Инны Васильевны. Оно заканчивается так: «Мы с Вами друг о друге знаем: Вы обо мне с отрицательной стороны, я — с очень благоприятной для Вас».

Дисциплинированная Елена Сергеевна ответила незамедлительно и даже пригласила в гости. От Инны Васильевны было еще одно письмо. Она писала, что отдыхает под Москвой, извинялась, что в Москву приехать не может, сообщала, что у нее есть фотография Булгакова («Он еще молодой, студент и очень-очень похож»). «Если хотите, могу прислать Вам. С теплым-теплым приветом. И. В.»[292]. Было ли продолжение, неизвестно: летом того же года Елены Сергеевны не стало.

Первое письмо Кончаковской пришло утром 29 января. А вечером того же дня возник еще один сюжет на ту же тему.

«Маша… — записывает Е. С. (Маша Голикова — молоденькая аспирантка ГИТИСа, тогда часто бывавшая у нее. — Л. Я.), — рассказала мне, что она, когда была недавно в Киеве, пошла на Андреевский спуск № 13. Ходит около дома. Вдруг дверь отворяется, появляется высокий человек лет под сорок, говорит:

— Вы — к Михаилу Афанасьевичу?..»

(«Это прекрасно — до чего я обрадовалась!» — замечает Е. С.)

«В разговоре, очень приятном, после осмотра квартиры, который он охотно предложил, он сказал:

— Я знаком с Е. С., нас познакомила Надежда Афанасьевна на „Днях Турбиных“ в театре Станиславского. Мне она показалась очень надменной, молчаливой».

(Тут Маша, разумеется, стала его переубеждать.)

«Вообще, — продолжает Е. С., — он Маше понравился, это внук „Василисы“. Главным образом он хотел доказать, что его дед „Василиса“ был совсем не такой, как в „Белой гвардии“».

«Так это же литературное произведение, это же не мемуары!» — совершенно справедливо заключает Е. С.[293]

…Вот так я впервые попала в дом на Андреевском спуске только в сентябре 1978 года. Может быть, это произошло потому, что в тот год умер мой отец, и я почувствовала необходимость побывать в доме, в котором он бывал, а я — нет.

Теперь паломники шли сюда толпою, и дочь Инны Васильевны умоляла мать не впускать всех подряд, а она упорно держала дверь открытой; искушение чужой славой трясло этот дом, подавляя его старую хозяйку.

Встреча с Кончаковской отразилась в неожиданном документе — моем письме к Т. Н.

Как помнит читатель, когда умерла Т. Н., ее племянница и наследница Тамара Константиновна Вертышева совершила благородный поступок — возвратила всем корреспондентам Т. Н. их письма. В том числе мне — мои. В те времена считалось дурным тоном писать друзьям на машинке, личные письма принято было писать непременно от руки, а это не оставляло копий. И встреча со своими собственными, давно забытыми письмами бывала прелюбопытной.

24 сентября 1978 года, едва вернувшись из Киева, я, оказывается, писала Т. Н.:

«Дорогая Татьяна Николаевна! <…> В этот приезд я решилась, наконец, зайти в дом 13 на Андреевском спуске — как ни странно, в первый раз. Инна Васильевна Кончаковская (Листовничая) очень тепло говорила о Вас (именно о Вас — из всей обширной семьи Булгаковых), едва не расплакалась, говоря, что, вероятно, уже не увидит Вас, и очень просила передать Вам привет. Что я и выполняю.

Выглядит она старше своих лет. С трудом подымается и с трудом ходит по комнате. На улицу, кажется, уже не выходит. Странное у нее положение. Она живет в бывшей квартире Булгаковых, в комнате 2-го этажа (где была когда-то спальня девочек). Очень тянется к людям и охотно приглашает в дом всех, кто интересуется Булгаковым. К ней заходят многие. Часто — случайные люди, любопытные… Как правило, никто не приходит дважды. Она ведь постороннее Булгаковым лицо. Посмотрят дом, послушают — и все.

Это ее странное положение „при чужой славе“ производит грустное впечатление. Она так просила меня прийти еще раз (через знакомых просила, они позвонили мне по телефону), что я пришла к ней еще раз…»