Вне закона - Эрнст Саломон

Он сам взвинчивал себя своей речью, в которой он участвовал всеми своими чувствами, до состояния, достигающего сердцевины идущего ощущения желания. Тогда, однако, у него было чувство, как будто у него лопались артерии, и демоны, которые давно уже буйствовали в них, освобождались и, спеша из каждой капли крови, бросались насиловать его. Он чувствовал наивысшую боль слабости и терял в ней сознание. Но если он заранее знал, что я брошусь к нему, и буду держать его, тогда он верил, что демоны, которыми он одержим, во время акта насилия будут скованны мной или же могут быть проглочены мною в некоем таинстве.

Медицинский советник рекомендовал мне, чтобы я также и дальше держал Би-дерманна, ибо ящик — это почти средневековый инструмент. Но приступы Би-дерманна становились все хуже. Часто у него было два приступа в один день. Он все более тесно сходился со мною. Когда он в первый раз сказал мне, что он хотел бы совершить самоубийство, я нашел много объективных контраргументов против такого начинания. Бидерманн вел трудную борьбу за свое освобождение или, по крайней мере, за перевод в больницу. Но он из своих четырнадцати лет отсидел всего лишь два и знал, что он, если ему придется искупать хотя бы еще часть своего срока в тюрьме, во всяком случае, будет сломлен для любой жизни. Директор и медицинский советник не могли помочь ему, эпилепсия не была причиной для освобождения.

Когда Бидерманн после полугодовой борьбы попросил меня достать ему яд из аптеки в санчасти, я уже давно знал заранее, что эта просьба однажды возникнет; и уже согласился с самим собой. Было нетрудно украсть бутылочку из шкафа. Я дал ему яд.

Следующей ночью пришлось вызвать медицинского советника. У Бидерманна был тяжелый приступ с новыми симптомами. Приступ продолжался несколько часов, сопровождался рвотой и необъяснимо сильным выделением пены. Би-дерманн резко кричал и сгибался с бодрствующим сознанием, прежде чем был охвачен судорогами. В нем все горит, кричал он. Врач ничего не мог сделать, он явно почувствовал облегчение, когда приступ у больного перешел, наконец, в свой обычный вид.

Следующим утром медицинский советник вызвал меня в санчасть. Я увидел, что шкафчик аптеки был открыт. Медицинский советник сказал, что, видимо, будет лучше, если я снова вернусь в свою камеру.

Бидерманна спустя некоторое время перевели в больницу для заключенных.

Я к концу года снова сидел в моей старой камере. Каждое утро я ощущал невыразимое отвращение при мысли о том, что я обязан подниматься, не зная, зачем, что я должен одеваться, идти туда или сюда, ждать, сидеть за столом, стоять у окна, прислушиваться у двери, делать все то, чем я теперь уже почти три года, за исключением времени, проведенного в тюремном лазарете, изо дня в день занимался с одной и той же регулярностью, не зная, зачем и для чего.

Мелкая борьба

Я прочел почти все книги из тюремной библиотеки. Теперь я хотел сломать установившийся неподвижный порядок и получить в камеру книгу, которая несла бы на своих страницах и между своих листков атмосферу другого мира, книгу, которую не клали бы в мою камеру безразлично и проштамповано с разрешением мелкого чиновника как мертвый предмет, а которая влетела бы ко мне как подарок, как привет, который является личным и не обремененным затхлым ночным духом всех вещей, которые уже десятилетиями находятся внутри этих стен.

Начальник охраны — это мой особенный друг. Я узнаю его шаги в коридоре и манеру, с которой он вставляет свой ключ в замок камеры. Он приносит мне письма, которые поступают для меня с долгими интервалами, и я знаю, что он один из немногих, с кем я могу говорить, не опасаясь, что мои слова положат на весы строгого исполнения служебных обязанностей. Он входит и кратко приветствует меня. Он ходит по камере и проверяет. Он хватает стакан воды и трет пальцем над столом, как это указывает порядок. В его руке стопка писем и книга. И книга!

У нее красный кожаный переплет и золотые литеры на корешке. Мой взгляд нельзя оторвать от книги. Я знаю, она предназначена для меня. Я дрожу от радости и нетерпения. Я хотел бы взять ее в руки и сначала провести разок ороговевшими кончиками пальцев по красной коже. Рука начальника охраны в напряжении неуклюже охватывает книгу. Он говорит: — Почты у меня для вас нет. Он говорит: — Там для вас пришла книга. Он говорит: — Я не знаю, получите ли вы ее в руки. Он говорит, почти утешая, когда видит мои испуганные глаза: — Господин директор примет об этом решение. Он уходит, и я останавливаю его, почти выбегая перед ним, от волнения почти глотая слова: — Господин начальник охраны, книга… когда господин директор решит… никак нельзя ускорить решение?

У начальника охраны сегодня еще много дел, он немного недоволен, он не понимает, что там такого для меня в этой книге, он смотрит порицающим взглядом на ряд книг, которые стоят у меня в камере; книга, эта книга, все же, я должен потерпеть: У него нет интереса к книгам. Боже мой, что же в ней такое: ну, он доложит мое желание господину директору, сегодня пятница, мне нужно записаться во вторник, тогда господин директор прибудет в четверг для беседы, я смогу тогда сам попросить его об этом. Он уходит, медленно и достойно, немного неодобрительно, и немного нетерпеливо, но с самым сердечным чувством. Дверь медленно закрывается, я еще вижу руку, кулак, который лежит, сжатый, на красном кожаном переплете моей книги.

Я один. Я забыл спросить, от кого эта книга, я не знаю ни ее названия, ни автора, ни содержания. Я не хочу смотреть на короткий ряд серых, потертых библиотечных томов на столе. Я хожу взад-вперед, почти в лихорадочном жаре и проникнутый трепетной радостью, и охваченный дрожью от жаркого нетерпения. Я должен получить эту книгу, теперь, сразу, самое позднее завтра. Сегодня пятница, и следующий прием в четверг, но это невозможно, это целая неделя, и лишь тогда будет принято решение, и тогда я должен ждать еще целыми днями, пока она будет у меня в руках.

Я должен постараться еще раз поговорить с начальником охраны. Я должен узнать, кто послал книгу. Я уже теперь должен перехватить и сохранить этот привет, закрыть его во мне, полностью вкусить как знак того, что я не покинут. Книга в руках тюремщика — это единственный центр внимания. Здесь в мой день вошло что-то, что придает ему смысл. Здесь цезура, которая проламывает мое пустое время, которая является началом, светлым пятном.

Я стою у двери камеры и внимательно слушаю, не звучат ли шаги чиновника, я прыгаю к высокому, узкому окну и выглядываю через прутья решетки на двор и вижу, как он во всем его достоинстве как раз исчезает за дверью лазарета, с красным, светящимся пятном в руке. Я стучу в дверь. Мертвая тишина. Я сильно стучу ногами. В коридоре звенят ключи, надзиратель ворчливо открывает. Я спрашиваю, когда вернется начальник охраны. Сегодня уже не вернется. Итак, сегодня уже нет!