Падение царского режима. Том 5 - Павел Щёголев

Председатель. — Вот это и было два приема, а о третьем вы уже изволили рассказать?

Головин. — О третьем говорил, да.

Председатель. — Вы не думаете, что упустили что-нибудь из того, что может интересовать нас?

Головин. — Это было так давно, более 10 лет тому назад. Все это приходится восстанавливать в памяти с трудом.

Председатель. — И никакого контакта с советом министров или с отдельными представителями совета министров у вас не было?

Головин. — Не было. Единственный из них был Столыпин. С ним у нас действительно бывали разговоры о существовании Думы и о тех опасностях, которым она подвергалась. Он меня всегда предупреждал, и нужно сказать, что, несмотря на его отрицательное отношение к Думе, какие-то странные были тогда комбинации, при которых существовала известная связь между судьбой Думы и судьбой Столыпина, и было время, когда он защищал существование Думы и старался отводить удары, которые на нее сыпались со стороны других членов министерства.

Председатель. — Он хотел казаться защитником Думы?

Головин. — Я считаю, что он и был ее защитником. Повидимому в министерстве было два течения, — одно за существование Думы, а другое против ее существования, и Столыпин был среди тех, кто стоял за существование.

Председатель. — Но он нанес ей первый и вероятно единственный смертельный удар: во-первых, прервал ее существование, а во-вторых, надолго поставил у власти цензовую Думу.

Головин. — Я думаю, это объясняется тем, что когда он убедился в невозможности защитить эту Думу, тогда он совершенно открыто, ясно и определенно перешел на другую сторону и, показав на деле, что он переходит искренно, нанес свои удар. А до этого, после роспуска первой Думы и до созыва второй, он, повидимому, стоял на той точке, что 2-я Дума будет послушным орудием в руках правительства. Ему, повидимому, хотелось это доказать и потому он некоторое время ее поддерживал.

Председатель. — Тогда уже добавьте ваши показания сообщением краткого резюме ваших бесед со Столыпиным на общеполитические темы, так как Столыпин интересует нас не как Столыпин, а как выразитель политических мыслей тогдашнего правительства.

Головин. — О Столыпине мне особенно трудно вспомнить потому, что разговоры у нас шли не последовательно, а как бы на досуге, в виде отдельных мелких разговоров при отдельных встречах и среди текущих деловых вопросов. Поэтому составить точное представление о том, каковы были его мысли, каково было его отношение к Думе, и вспомнить подлинные его слова для меня трудно. Я могу говорить только об общем впечатлении, которое у меня создалось от бесед со Столыпиным. Общее впечатление у меня получилось такое, что было время, когда он хотел, чтобы Дума работала, конечно, в том направлении, в каком ему самому было бы угодно. И в этот момент он предупреждал о возможных опасностях. Но во время этого, так называемого Зурабовского инцидента, когда положение Думы было чрезвычайно опасным, когда государь повидимому прямо стоял перед вопросом, — не распустить ли ее сейчас, — повод самый удобный, — в закрытом заседании происходит оскорбление армии. Заседание закрытое, журналы не печатаются, факт оскорбления армии установлен, Дума распускается. Момент был очень удобный, но Столыпин сделал тогда все, что от него зависело, для того, чтобы этого не случилось. Он немедленно предупредил меня о грозившей опасности и, после своей беседы со мной, вел еще переговоры с военным министром, который должен был на следующий день поехать к государю и доложить ему обо всем, что происходило в Думе.

Иванов. — А кто был военным министром?

Головин. — Редигер. Он очень доброжелательно относился к Думе. Затем Столыпин дал мне возможность повидаться с Редигером до отъезда его к государю. Он уезжал в 9 час. утра, а в 8 час. утра я был у него и передал ему стенографический отчет Думы и дал словесные объяснения, которые он передал государю, и вопрос был ликвидирован благополучно. Это один из фактов, указывающих на то, что Столыпин искренно хотел сохранения Думы. Этот инцидент произошел 17-го апреля, а в мае уже не чувствовалось такого отношения со стороны Столыпина. Он перестал являться в Думу, стал ее игнорировать, и тут, кажется, созрело у него решение о необходимости ее роспуска.

Председатель. — Значит, относительно изменения избирательного закона у вас с ним не было бесед?

Головин. — Со Столыпиным ни одного слова и ни одного намека. Вообще изменение избирательного закона для меня лично явилось совершенно неожиданным.

LXI.

Допрос С. Е. Крыжановского

10 июля 1917 года.

Содержание: «Воспоминания» Крыжановского. Совет по делам местного хозяйства, как опыт представительного учреждения. Взгляд Крыжановского на русское народное представительство и на рост его. Отношение правительственных сфер к общественным силам. Избирательные законы 11 декабря 1905 года и 3 июня 1907 года, обстоятельства их издания, две первых Думы, Витте и Столыпин. Особый секретный фонд, главным образом, на печать. Сметные и сверхсметные кредиты. Субсидируемые органы печати. Отношение ко второй Думе. Ее роспуск и изменение закона о выборах. Записки Столыпина. 87 статья. Всеподданнейший доклад о причинах успеха левых на выборах в Государственную Думу. ««Проект учреждения Государственной Думы». К преобразованию государственного совета. Столыпинские проекты манифестов. Материал Булыгинской Думы. Отношение Крыжановского к правым партиям и к их отдельным членам. Правые члены государственного совета на 1917 г. Порядок назначения председателя государственного совета. Подсчет левых и правых групп государственного совета. Выборная кампания в четвертую Думу. Предположение о назначении Крыжановского министром внутренних дел. Письмо к Поливанову. Комиссия по польскому вопросу.

Председатель. — Сергей Ефимович Крыжановский, вы изволили занимать пост товарища министра внутренних дел со 2 апреля 1906 года до 15 октября 1911 года?

Крыжановский. — Да. Фактически я прекратил занятия, должно быть, в половине сентября, с момента назначения Макарова, а в октябре был назначен государственным секретарем.

Председатель. — В 1911 году вы были назначены государственным секретарем?

Крыжановский. — Я подал в отставку 10 марта 1917 года но приказ о моем увольнении был распубликован, надо полагать, 2 или 3 апреля 1917 года.

Председатель. — При чем с 1 января 1917 года вы были включены в группу вновь назначенных членов государственного совета.

Крыжановский. — Назначение сие было условно, впредь до окончания сессии, в смысле сохранения за мной должности государственного секретаря. Так что содержание мне было определено как члену государственного совета, а должность государственного секретаря я должен был сохранить приблизительно до мая, до окончания сессии.

Председатель. — Вы являетесь автором всех проектов учреждения Государственной Думы и преобразования государственного совета и автором нескольких проектов, предшествующих учреждению Государственной Думы 6 августа и 17 октября?

Крыжановский. — Так точно.

Председатель. — Вам принадлежит вот эта записка, являющаяся вашими воспоминаниями?

Крыжановский. — Да. У меня взяты были бумаги, в числе которых, по всей вероятности, находилось и это.

Председатель. — Господин секретарь, занесите в протокол, что предъявлена записка на 81 стр., при чем С. Е. заявил, что эта записка действительно составлена им.

Крыжановский. — Эта записка была писана давно, должно быть, в 1910 или 1911 гг.

Председатель. — В 1912–1913 гг.

Крыжановский. — Может быть. Вероятно, я ее пересматривал.

Председатель. — По свежей памяти и руководствуясь теми записками, которые вы делали, участвуя в разных совещаниях?

Крыжановский. — Точно так, но документальной проверки я не делал. Это был род черновика. Может быть даты неверные, может быть освещение некоторых фактов не соответствует документам. Это были мои личные воспоминания, мои личные впечатления.

Председатель. — Вы пишете здесь, что руководились выписками из подлинных делопроизводств разных учреждений.

Крыжановский. — Да. В некоторой доле.

Председатель. — Так что это более или менее соответствует действительной истории создания законодательных актов при вашем участии?

Крыжановский. — Так сказать, насколько внутренняя сторона всех этих действий была мне известна; в те времена я был человек весьма небольшого калибра. Мне была видна только известная щель. Многое оставалось для меня не вполне ясным, могло быть неправильно истолковано и даже оставалось вне моего ознакомления.