Французская волчица — королева Англии. Изабелла - Элисон Уэйр

Почему выбор пал на Корф, понятно: Эдуарда, по-видимому, привозили сюда ранее Данхевиды, в 1327 году; кроме того, замком командовал Малтреверс, преданный слуга Изабеллы и Мортимера, который был ранее тюремщиком Эдуарда. Все это придавало достоверности сфабрикованной истории. После того, как все меры были приняты, оставалось только подождать, когда Кент сам захлопнет ловушку.

Те, кто оспаривает правдивость письма Фиески, указывают, что настоящему Эдуарду II было бы невозможно пробраться незамеченным в Корф при всей этой суете. Однако следует помнить: до тех пор большинство народа верило, что Эдуард умер и погребен. Распускавшиеся слухи утверждали, будто его держат пленником внутри замка, а потому, увидев снаружи крепостных стен небритого, коротко остриженного отшельника с тонзурой на макушке, в домотканой одежде с капюшоном, никто не отождествил бы его с бывшим королем, который и в заключении до такого не опустился бы; а даже если кто-нибудь, что маловероятно, заметил сходство черт лица, это было бы списано на чистую случайность. К тому же, узнав, какие ходят слухи, Эдуард наверняка держался подальше от людей — а затем, если верить отчету Фиески, благоразумно покинул Корф и скрылся в Ирландии.

Обвиненных схватили 11 марта, в день открытия Парламента. Кента привели и поставили перед Мортимером и Робертом Хауэллом, королевским коронером. Мортимер показал три письма и спросил Кента, не его ли печать на них. Печать была его, но Кент сказал, что одно из этих писем написала его супруга, графиня. Тогда Мортимер прочел их вслух — это оказались как раз те самые, которые были отправлены Деве-рилу, Байюзу и Эдуарду И. Ввиду таких разоблачающих обстоятельств Кент сдался и признался во всем. Позднее его признание было зачитано перед депутатами Парламента.{1721}

Молодой король был склонен простить дядю{1722}, но королева поклялась памятью своего отца, что восстановит справедливость, и потому все кончилось заранее предопределенным решением; 12 марта собственность Кента была передана в руки короля.{1723} 13 марта Изабелла и Мортимер нажали на Эдуарда III, заставляя его судить Кента: «весь этот день короля так донимали королева, его мать, и граф Марки, что тот не мог ничего предпринять ради спасения своего дяди, обреченного столь несправедливо на жестокую судьбу». Изабелла «умоляла его и благословляла, чтобы он отомстил [Кенту] как смертельному врагу».{1724} В конце концов Мортимер просто запугал юного Эдуарда и вынудил подчиниться.{1725} Позже в тот же день Парламент в отсутствие Кента выдвинул против него обвинение, признал виновным и осудил на смерть. Эти действия были противозаконными, так как Кент, один из пэров королевства, имел право быть судимым лордами на открытом заседании Парламента.

Королева беспокоилась, как бы Эдуард III не простил своего дядю или хотя бы не изменил приговор, потому, не известив сына, она приказала бейлифам Винчестера привести приговор в исполнение немедленно. Тем временем она постаралась загрузить Эдуарда государственными делами.{1726}

В полдень 14 марта[145] Кента в одной нижней рубашке вывели на эшафот, который был возведен перед воротами Винчестера — и тут обнаружилось, что городской палач сбежал, не желая рубить голову столь знатному человеку. Несчастного узника заставили ждать до вечерни, поскольку заменить палача никто не спешил. Наконец к вечеру некий осужденный убийца согласился сделать дело в обмен на помилование, и Кенту пришел конец. Ему было всего двадцать девять лет. Похоронили его в церкви францисканцев в Винчестере.[146]

Только 16 марта, после гибели Кента, его признание наконец было зачитано в Парламенте.{1727} В течение следующей недели арестовали сорок человек, затем 21 марта и 13 апреля были назначены уполномоченные (среди прочих — Малтреверс) для розыска и наказания сторонников Кента.{1728} По требованию Изабеллы и Мортимера, король 24 марта направил папе полный отчет об измене Кента с объяснением, что его наказание предназначено стать примером для всякого, кто вздумает повторить его деяния. Он указал, что Кент знал о смерти Эдуарда II, поскольку присутствовал на его похоронах в Глостере, и мог бы понять, что рассказ о вызове духа каким-то монахом — полная чепуха.{1729}

Возможно, так и было, поскольку признание Кента в том виде, как оно дошло до нас, легко могло быть сокращено или откорректировано правящими лицами и может не соответствовать тому, что произошло на самом деле. Рассказ о вызове духа выглядит подозрительно — он вполне мог быть выдуман с целью дискредитировать и Кента, и Данхевида. Видимо, не случайно версию событий, изложенную королем, доверили отвезти в Авиньон Джону Уолвейну, королевскому служащему, который находился в Беркли в момент реализации заговора Данхевида. Эдуард поручил ему передать папе все подробности устно.{1730} Потому мы можем почти уверенно утверждать, что полную правду об этом странном происшествии мы никогда не узнаем.

Кент никогда не был популярен{1731}, но его казнь и то, как она была осуществлена, вызвали всеобщее возмущение и отвращение.{1732} Говорили, и вполне справедливо, что его лишили правильного суда и казнили лишь на основании устного признания.{1733} Хотя Кент был неопровержимо виновен в измене, такое попрание закона можно было назвать настоящей тиранией. Ланкастер, вернувшийся из Франции в феврале, после этих событий навсегда отстранился от сотрудничества с правительством. Кент был сыном короля, и расправа с ним казалась почти святотатством. Теперь никто не мог чувствовать себя в безопасности — разумеется, в первую очередь Ланкастер, а может, и сам король. И никто, согласно Найтону, «не осмеливался даже открыть рот ради блага короля или его державы».

На этот раз Изабелла и Мортимер зашли слишком далеко. Большинству народа теперь казалось, что основным итогом переворота 1326-1327 годов стала замена одного тиранического режима другим. Алчность новых правителей равнялась, а то и превосходила даже алчность Деспенсеров, а их политика, казалось, продиктована лишь собственными интересами. Они подорвали репутацию и престиж монархии, беспощадно уничтожали своих врагов и вызвали отчуждение во всех слоях общества.{1734}

Особенную неприязнь вызывал Мортимер, поскольку его самонадеянность сделалась невыносимой. «Роджер Мортимер достиг такой славы и почестей, что никто не мог с ним сравниться». Он «возвышал лишь тех, кто ему нравился, заставлял короля стоят в его присутствии и привык повсюду дерзко выступать впереди него», отказываясь уступить дорогу; он заставил Эдуарда делиться с ним своим столовым серебром и экипажами, и к нему приходило намного больше людей, чем к королю.{1735} Пассивность Изабеллы, смотревшей сквозь пальцы на все выходки Мортимера, явно относящиеся к разряду lese-majeste, несомненно доказывает, как сильно она была порабощена своим любовником.

Мортимер стал теперь «столь горд и высокомерен, что не считал ни одного лорда в королевстве равным себе».{1736} Он требовал, чтобы все именовали его «милорд граф Марки». Это вызывало «большие раздоры» среди знати и простого народа: Мортимера называли «образчиком для королевы и хозяином короля, который уничтожает кровных родичей короля и узурпирует царственное величие». Даже родной сын Мортимера называл его «королем Безумия».{1737}

Народное сочувствие к Изабелле как к обиженной жене давно уже испарилось. Но она была матерью короля, и потому никогда не навлекала на себя такое осуждение, как Мортимер, хотя и ей досталась своя доля критики за стяжательство, за непопулярные политические решения и пренебрежение законом. Одним из примеров мелочной жадности, который ставили ей в укор, была конфискация книг по каноническому и гражданскому праву стоимостью 10 фунтов, которые Эдуард II когда-то подарил руководителю основанной им коллегии Кингс-Холл в Кембридже.

Поскольку Изабелла постоянно действовала заодно с Мортимером, невозможно определить, какова была степень ее личной ответственности за несчастья ее регентства. Она была в известной степени виновна во всем, поскольку позволяла Мортимеру все, отпустив вожжи, и пользовалась своей властью, чтобы упрочить его положение. Без ее попущения он не мог бы настолько монополизировать управление страной. Таким образом, она была замарана сотрудничеством с ним и снисхождением к его злоупотреблениям, причем по собственной вине. Ослепленная страстью или любовью к нему, подстегиваема необходимостью поддерживать status quo, она, видимо, постепенно утратила всякое чувство меры и реальности.