Синица в руках - Борис Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты прямо мастер. Шефу не показывал?
— Нет, что вы. Я хочу здесь проработать до самого конца, — ответил водитель.
— До пенсии? — уточнил пассажир.
— До последнего вздоха. Шеф меня в любом случае переживет, а значит, мне бояться нечего. Вы же знаете, как шеф дорожит надежными людьми, как не любит ничего менять?
— Да, знаю, как и все остальные это тоже знают, — ответил выписанный пассажир и задумался, не пора ли поменять самого шефа или пусть правит, лишь бы не мешал работать?
Дома было невыносимо душно, воняло пластиком и разочарованием. Водитель помог занести сумку, не спрашивая, раскрыл окна, по-хозяйски заглянул в холодильник и стал выгребать в пакет оттуда всякое замерзшее гнилье.
Бледный хозяин сел на стул в кухне и бесстрастно смотрел на всё, ему было всё равно, была б его воля, он бы выбросил отсюда все вещи, мебель — всё, в первую очередь себя. Отдав карточку водителю, он, видимо, заснул на стуле с открытыми глазами. Водитель вернулся с пакетами и аккуратно раскладывал продовольствие по полкам холодильника. Почему-то едой это называть не хотелось, вот продовольствие для широких масс и слоев населения звучало более гармонично.
— Что ещё сделать? — спросил водитель, готовый к новым приказам, которых и не было, всё, что происходило сейчас на кухне и в комнатах, где он тоже навёл порядок, была его инициатива.
— Давай обедать, а потом я буду спать.
И проспал он так две недели, а может, и три, счет времени, как и счет чего бы то ни было потерял всякую ценность. Бледность не ушла, она стала новым в облике и без того чахоточного образа, но появилась сила, воля к приказам себе, желанием заставлять себя что-то делать, жить, наконец. Жить, на самом деле, не хотелось совсем, сама жизнь, как и всё остальное, потеряло какой-либо смысл.
Он ходил по знакомой, когда-то любимой, когда-то ненавистной квартире, где прошла большая часть жизни, когда он был счастлив, как зомби или нет, как живой мертвец среди кладбищенских плит, часто останавливаясь, читая имена, годы, эпитафии, оценивая степень понтов, примеряя к себе, как намётанный взгляд девушки сразу видит то самое платье.
На работу звали, с каждой неделей всё активнее, настойчивее. Он и сам хотел туда, посмотреть на тех, с кем работал столько лет, с кем по сути жил все эти годы. Он не помнил никого, как стёрли из памяти имена и лица старым ластиком, испачканным в чернилах, поэтому оставались грязные разводы вместо людей, кроме своего заместителя, молчаливой и умной женщины, которая настойчиво приходило в его сны, вытесняя бывшую жену и сына. С бывшей семьей у них была полная идиллия и взаимопонимание — они ненавидели друг друга. Диета, упражнения, режим дня, лекарства, ровной пирамидой стоявшие на столе — ничего из этого не раздражало, но и не радовало, что было, что не было — пустота. И в голове, и в душе, и в сердце — одна пустота. А что было ещё ожидать? Семья бросила, чему он, на самом деле, был очень рад, не хватало ещё этих жадных морд и слюнявых причитаний. Как все перестали врать друг другу, лицемерить, сняли маски и стали при каждом удобном случае уничтожать соперника, ещё недавно бывшего не то, чтобы союзником, а так, близким человеком.
Он сел за ноутбук, вычислительная машина радостно взвизгнула вентилятором и послушно загрузилась. Сколько же ему лет, а до сих пор работает. Сколько раз ему предлагали поновее, помоднее или помощнее, и он всегда отказывался, а старый ноутбук работал и работал, выполняя всё, что от него хотел пользователь.
Почта была завалена письмами, читать которые не имело никакого смысла, шеф много раз вывернет всё на совещаниях часто длившихся до поздней ночи. В таких собраниях не было никакого смысла, как и во многом, что происходило на работе, но шеф не мог остановиться, что-то кричал, что-то доказывал, выспрашивал, выматываясь сам больше всех, наверное, это и была какая-то психическая болезнь, изредка проступавшая в лице шефа, делавшая его похожим на одну из масок греческого театра, каждый раз разную, но каждый раз мёртвую, так не мог выглядеть живой человек. Руки всё делали сами, а голова думала, кто из его коллег был ещё жив? А жив ли он сам? Вроде жив, сидит, нажимает клавиши, смотрит тупым взглядом в экран: по всем признакам он живой организм.
Не осознавая, а, может, просто не мешая себе, он писал письмо сестре. Как же давно они не виделись, как же давно они рассорились. А из-за чего? Он не помнил, скорее всего, она помнила, но могла и забыть. Внутри оставалось чувство обиды, до инфаркта жгучее, горькое, а сейчас, как и все остальные чувства и ощущения, пустое и мелкое. Пока писал письмо, оно куда-то делось, будто бы он смог залезть к себе в душу, развернул грудную клетку и выскреб из замученного сердца эту грязь, вот бы так поступить со всем остальным.
В голове зазвучала соната Бетховена, он не помнил, какая, а не всё ли равно? Кто же это играл? Наверное, Рихтер, кто же ещё, больше пластинок не было. Музыка начиналась тихо, постепенно раскрываясь, становясь громче, пока пианист не начинал лупить по клавишам в безумном экстазе. И раз! И всё затихало, опять слышались слабые клавиши, затухающая мелодия. Музыка уже давно пропала, но он слышал, чувствовал её ритм, не понимая, что так билось его сердце, как метроном, запущенный незримой рукой.
Он встал и ушел в другую комнату. В книжном шкафу стоял старый поцарапанный метроном. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, как бьется сердце, он выставил нужный ритм и перечитал письмо. Захотелось вернуться в ту комнату, где рядом с его кроватью стояло старое немного расстроенное пианино, и сыграть сонату. Всё равно чью, что взбредет в голову, но сыграть. И желание быстро иссякло. Вытекло на пол, как из дырявого бурдюка с вином. Опустошённый, но отчего-то восторженный, он три раза перечитал письмо к сестре, расценив его слишком слезливым и жалким. Рука уже набрала команду, выделила весь текст и застыла над клавишей del. Да жалкое, как и он сам, да слезливое, а ему хотелось, чтобы кто-то его понял, свой человек,
