Царица проклятых - Энн Райс

Озирис стал «богом подземного царства» – то есть царем, способным появляться только в темноте. А царица стала Матерью Изидой, собравшей расчлененное тело своего мужа, исцелившей его и вернувшей к жизни.

На страницах книги Лестата – в повести, переданной Мариусом Лестату в том виде, в каком она дошла до него, – вы прочли о том, как кровавые боги, созданные Матерью и Отцом, принимали человеческие жертвоприношения, наказывая преступников в храмах, сокрытых в египетских холмах, и как эта религия дожила до зарождения христианства.

Вы также кое-что узнали об успехе восстания Хаймана, о том, как враги царя и царицы, созданные им впоследствии, поднялись против Матери и Отца, как во всем мире между теми, кто пьет кровь, развязались великие войны. Акаша открыла это Мариусу, а Мариус – Лестату.

В те первые века зародилась «Легенда о близнецах», ибо египетские солдаты, ставшие свидетелями наших жизней с момента избиения нашего народа до последнего пленения, пересказывали эту историю. В более поздние времена «Легенда о близнецах» была даже записана египетскими писцами. Считалось, что однажды Мекаре явится, чтобы сразить Мать, и все, кто пьет кровь, умрут вместе с Матерью.

Но все это происходило без моего ведома, ибо я была слишком далека от подобных вещей.

Лишь три тысячи лет спустя пришла я в Египет – существо без имени, закутанное в черные одежды, дабы своими глазами увидеть, что стало с Матерью и Отцом: они превратились в безжизненные статуи с застывшими взглядами, заточенные в каменную темницу подземного храма, откуда торчали только шеи и головы. И к охранявшим их жрецам приходили молодые, стремящиеся испить из первоначального источника.

Молодой жрец поинтересовался, не желаю ли испить и я. В таком случае, объяснил он, мне следует обратиться к Старейшим, объявить о чистоте своих намерений и преданности культу, объявить, что я не преступница и не замышляю ничего плохого. Я чуть не засмеялась.

Но какой ужас – увидеть эти застывшие глаза! Стоять перед ними, шептать их имена – Акаша и Энкил – и не заметить ни малейшего оживления во взгляде, ни малейшего подрагивания белой кожи.

В таком состоянии они пребывают с незапамятных времен, сообщили мне жрецы, никто уже не знает, правдивы ли мифы о начале. Нас – самых первых детей – в результате стали называть просто Первым Поколением, породившим бунтарей, но «Легенда о близнецах» забылась, никто не знал имен Хаймана, Маарет или Мекаре.

Позже я увидела их – Мать и Отца – всего один раз. Прошла еще тысяча лет. Только что случилось великое сожжение – когда Старейший из Александрии попытался уничтожить Мать и Отца, выставив их на солнце, – об этом вам тоже рассказал Лестат. Они стали такими сильными, что дневной свет лишь придал их коже бронзовый оттенок, ибо, несмотря на то, что все мы днем спим, сам свет со временем становится менее смертоносным.

Но в течение того дня по всему миру воспламенились те, кто пьет кровь, при этом самые старые из них только испытали боль и потемнели. Моему возлюбленному Эрику тогда была тысяча лет, мы вместе жили в Индии, в течение этих нескончаемых часов он получил серьезные ожоги. Понадобились огромные вливания моей крови, чтобы излечить его. У меня самой всего лишь побронзовела кожа, и, хотя я страдала от боли много ночей, выявился любопытный побочный эффект: мне стало проще появляться на людях.

Через много веков, устав от своей бледной кожи, я намеренно сожгла себя на солнце. Возможно, я это повторю.

Но в первый раз это представляло для меня тайну.

Мне нужно было выяснить, почему во сне я видела огонь и слышала крики погибших, почему остальные созданные мной возлюбленные дети умерли столь страшной смертью.

И я предприняла путешествие из Индии в Египет, который навсегда остался для меня ненавистным местом. Тогда-то я и услышала о Мариусе, молодом римлянине, чудом избежавшем огня, который пришел и похитил Мать с Отцом, чтобы отвезти из Александрии туда, где никто не сможет сжечь их – или нас – снова.

Найти Мариуса было несложно. Как я вам объяснила, в первые годы мы не могли услышать друг друга. Но по прошествии определенного времени мы начали слышать тех, кто был помоложе, точно так же, как и людей. В Антиохии я обнаружила дом Мариуса – истинный дворец, где он вел образ жизни римского богача, хотя и охотился на ночных улицах за человеческими жертвами.

Он уже сделал бессмертной Пандору, которую любил так, как никого и ничто другое в этом мире. А Мать с Отцом он поместил в изысканном убежище с мозаичными полами, созданном собственными руками из каррарского мрамора; там он возжигал им благовония, как в настоящем святилище, будто бы они действительно были богами.

Я ждала своего часа. Они с Пандорой ушли охотиться. И я вошла в дом, отперев внутренние замки.

Я увидела Мать и Отца, потемневших, как я сама, но прекрасных и безжизненных, словно тысячу лет назад. Он посадил их на троне, и так они просидели еще две тысячи лет, о чем всем вам известно. Я подошла к ним, дотронулась до них, ударила. Они не шевельнулись. Потом я произвела проверку с помощью длинного кинжала. Я пронзила кожу Матери, которая превратилась в такой же эластичный покров, как у меня самой. Я пронзила бессмертное тело, одновременно неуязвимое и обманчиво хрупкое, и мой клинок вошел прямо ей в сердце. Я рубанула слева направо, но потом остановилась.

На миг из раны полилась ее вязкая и густая кровь, на мгновение сердце перестало биться, но порез начал затягиваться, и пролитая кровь затвердела на моих глазах, словно уголек.

Но самое главное – я почувствовала тот момент, когда сердце не могло больше накачивать кровь, у меня закружилась голова, я почувствовала мимолетную потерю связи с миром, слабый шепот смерти. Не сомневаюсь, что это почувствовали все, кто пьет кровь, во всем мире, – наверное, молодежь ощутила это сильнее, скорее как удар, сбивший их с ног. Ядро Амеля до сих пор обитало в ней, ужасные сожжения и кинжал доказали, что в ее теле навеки заключен источник жизни всех тех, кто пьет кровь.

Если бы не это, я убила бы ее. Я бы отрезала ей руки и ноги, ибо никакое время не в силах было охладить мою ненависть – за то, что она сделала с моим народом, за то, что она разлучила меня с Мекаре. Мекаре – моя вторая половина, Мекаре – мое собственное «я».

Как было бы потрясающе, если бы века научили меня всепрощению, если бы душа моя открылась для понимания всей несправедливости, причиненной мне и моему народу.

Но поймите, что с веками к совершенству движется только душа человеческая, с каждым годом любить и прощать учится лишь человеческая раса. Я же навеки прикована к прошлому цепями, которых не разорвать.

Перед уходом я стерла все следы моего поступка. Часа два не сводила я глаз с двух статуй, двух злодеев, которые в давние времена уничтожили мой народ и причинили страшное зло мне и моей сестре и которые познали в ответ такое же зло.

«Но в конечном счете ты проиграла, – сказала я Акаше. – Ты со своими солдатами и их мечами. Ибо моя дочь Мириам выжила и вынесла в будущее кровь моей семьи и моего народа. Возможно, для тебя это ничто, зато для меня – все».

Я сказала правду. Но я перейду к истории своей семьи через несколько секунд. Пока что я хочу сказать, что единственная победа Акаши состояла в том, что мы с Мекаре так больше и не встретились.

Как я уже сказала, ни разу за все свои странствия не нашла я ни мужчины, ни женщины, ни того, кто пьет кровь, которому довелось увидеть Мекаре или услышать ее имя. В разные времена бродила я в поисках сестры по всем странам мира. Но она ушла от меня, словно ее поглотило великое западное море, а я чувствовала себя половиной существа, тянущейся к единственному, что может вернуть мне целостность.

Но в первые века я знала, что Мекаре жива, периодически, как любой из близнецов, я чувствовала страдания второго близнеца, в мрачные, похожие на забытье минуты я испытывала необъяснимую боль. Однако такая связь характерна для близнецов-людей. По мере того как затвердевало мое тело, как человек во мне таял, а над ним довлело это более властное эластичное бессмертное тело, я потеряла простую человеческую связь с сестрой. И все же я твердо знала, что она жива.

На одиноком побережье, глядя в ледяное море, обращалась я к своей сестре. А в гротах горы Кармел я рассказала нашу историю, в больших рисунках описав все наши страдания, – создав ту панораму, которую вы видели в снах.

За прошедшие века многие смертные находили этот грот и видели рисунки, потом снова забывали о них и снова совершали открытия.

Наконец, в этом веке молодой археолог, прослышав о них, как-то днем забрался на гору Кармел с фонарем в руке. И при виде рисунков, созданных мной столько веков назад, его сердце едва не выпрыгнуло из груди, потому что точно такие же рисунки он видел в пещере по ту сторону моря, в горах над джунглями Перу.