Из тупика - Валентин Пикуль

А еще в одной деревне — девушка, с глазами синими. Дочь священника. И сам священник — старенький попик захудалого прихода.

— Ну, рвите! — сказал он Павлухину, чуть не плача.

А на полках — книги юной поповны: Чернышевский, Пушкин, Есенин, Герцен и Плеханов… «Как рвать?» Павлухин вырос в деревне, ему с детства памятны леса и поля вымершего рода дворян Оболмасовых. Там — да, было что делить! А здесь…

Дочь священника сбегала на огород, нарвала луку с грядки, сбрызнутой веселым дождиком.

Павлухин взял ложку и склонился над ботвиньей.

— Я неверующий… — буркнул, потупясь.

— Я тоже, — сказала девушка, и глаза ее полыхнули такой яркой синью, так глубоко запали в душу.

— А я верующий, — произнес попик. — Бог все видит. Рвите!

— Ну и бог с вами, — ответил Павлухин. — В деревне без огорода разве проживешь? Я понимаю…

С киота он перевел взгляд на книжную полку.

— А вы любите классиков? — спросила девушка.

— Уважаю, — ответил Павлухин. — Даже очень уважаю.

— Странно, — заметила поповна. — А вот до вас был один большевик тут. Так он говорил, что все классики дворяне и коммунисту читать их не к лицу.

— Так он дурак был! — сказал Павлухин и закусил краюху.

— Не уверена… — задумалась поповна.

Попик подкрутил фитиль лампы, чтобы виднее было, и спросил матроса в упор:

— Ты мне, полосатый, зубы тут классиками не заговаривай. Отвечай как на духу: когда рвать станешь — утром или поужинав?

— Да не буду я вас рвать. Чего мне рвать-то?

И попик дунул под стекло лампы:

— Тогда неча керосин прожигать. И так отвечеряешь… Ложка не ружье, не промахнешься, чай, стреляя!

А вот стрелять Павлухину в этой поездке пришлось. Причем стрелял в Шенкурске, в эсера Ракитина, которого знал по собраниям в Архангельске, и даже пива однажды вместе по две кружки выдули…

Сейчас встретились на улице.

— Чего шумите?.. Вы, шенкурята! — спросил Павлухин.

— Ах это ты, большевистская шкура! — ответили ему.

И за словами — трах, трах. Мимо… Павлухин достал наган, рванул по ногам… По ногам! По башке боялся — все еще думал: может, ошибка? может, пьян? может, не надо?..

Пришлось удирать из уезда. Приехал в Архангельск, а там штабы уже собирались в дорогу. Главное командование в городе поручалось полковнику Потапову. А поручик Дрейер при встрече шепнул Павлухину по секрету:

— Не проболтайся. Мы уже ледоколы готовим к затоплению на фарватере. На случай, если они пойдут…

— Неужто?

— Молчи. Своими же руками на дно пустим. Здесь кругом предатели. Но не пойман — не вор. Вчера вывалили мины на фарватере, а разве можно ручаться за адмирала Виккорста, что он не передаст плана постановок англичанам?..

Павлухин забежал в исполкомовскую столовую, глотал, обжигаясь, раскаленные постные щи; и такие же щи ел за другим столом народный комиссар Кедров; подальше сидел ротмистр Берс («левый») и тоже хлебал щи. А в душе Павлухина, словно незабудки, долго цвели синие глаза юной поповны…

Берс передвинул к нему свою тарелку.

— Откуда ты? — спросил.

Павлухин рассказал о поездке, пожалел поповну.

— Такая тоска там, — сказал, — хоть вой… Жалко мне ее!

— А знаешь, что говорят коммунисты? — спросил его Берс, показывая в улыбке отличные зубы. — Тебе, как большевику, любая панельная шлюха должна быть ближе и роднее, нежели дочь служителя религиозного культа… Осознал?

— Осознал. — И Павлухин дал Берсу по морде.

Берс оказался человеком выдержанным. Он только огляделся по сторонам — не заметил ли кто его позора? Нет. Кажется, не заметили. И ответного леща давать матросу не стал. Он сказал Павлухину так:

— Стоит мне чирикнуть моим ингушам, и тебя изрубят на куски. А мясо твое, Павлухин, завтра же продадим в лавке, а выручку прогуляем в ресторане «У Лаваля»… Ты это учитывай!

Было ясно, что «выручка» — самое насущное дело в карьере ротмистра Берса, гордого своим родством с одним очень знаменитым на Руси писателем. Впоследствии эта «выручка» обрела трагический смысл в судьбе самого ротмистра Берса и в судьбе Архангельска, совсем недавно ставшего советским городом…

Так складывались дела. Неважно они складывались.

Ледокольный буксир с отрядом латышей и архангельских коммунистов шпарил по волнам, отчаянно дымя. Миша Боев, сидя на мостике, играл на гармони вальсы, и музыка — вся в дыму — так и отлетала за корму вместе с угаром дыма. Командовал буксиром старый заслуженный помор-шкипер по имени Элпидифор Экклезиастович, — не сразу выговоришь.

— Ты для меня, отец, будешь просто «батькой», — рассудил Павлухин, — я тебе по возрасту в сыновья гожусь.

— Оно и ладно, сынок, — согласился шкипер и спустился в каюту, где как следует насосался рома…

Это были дни, когда англичане уже вышли к Сороке, спустившись с Мурмана к югу вдоль полотна железной дороги. И уже блуждали возле берегов таинственные, как призраки, корабли.

Буксир кувыркало на зыби, он тяжко плюхался во впадины между волн своим круглым, как пузатая миска, днищем. Его давно не чистили в доках, и он переползал сейчас по воде, волоча за собой длинные бороды водорослей. Одинокая пушка «гочкиса» сверлила мутное пространство. Миша Боев крепко спал на мостике, раскинув ноги и руки, а гармонь ползала по решеткам, то сжимаясь, то растворяясь мехами. На рассвете, где-то далеко за Яграми, на траверзе солеварен Неноксы, заметили странное судно.

Павлухин протер линзы бинокля: флаг не «читался». Но когда «прочел» расцветку, то совсем ошалел — государства с таким флагом он не знал, и «Своды» не давали ответа…

— Эй, батька! — заорал Павлухин, и первым проснулся Миша Боев, застегнул гармонь на ремешок.

— Чего орешь? — сказал.

— Да вон, видишь… Какой-то иностранец ползает!

Вылез ромовый «батька» из люка, аки домовой из погреба.

— Шибко авралишь, сынок. Мы ведь не пьяные…

— Эвон! — показал Павлухин. — Что это за коробка, знаешь?

Старый шкипер вгляделся в рассвет:

— Это «Святой инок Митрофан» под флагом флотилии Соловецкого монастыря. Флаг у них тоже святой: под ним монахи богомольцев до угодников Зосимы и Савватия перевозят.

— Кажись, не время сейчас молиться, — заметил Миша Боев. Дали позывные гудки — никакого впечатления. На «Святом иноке Митрофане» никто даже не почесался.

— Эй, на «гочкисе»! — велел Павлухин. — Один — под нос!

Да наводку поточнее: не в нос, а под нос… Жарь!

Выстрелом под форштевень разбудили и тишину моря и «Митрофана». С мачты корабля убрали монастырский флаг и подняли взамен другой — еще императорский, трехцветный.

— Пугаются ребята, — причмокнул Павлухин. — Ну-ка, сигналец отмахай им, чтобы начальство на борт прибыло.

— Давай! — сказал сигнальщик, сорвал с головы Павлухина бескозырку, в другую руку свою бескозырку взял и ими, вместо флагов, отмахал грозный приказ… Подействовало!

Подгреб вельбот, а в нем — монашек, хиленький.

— Элпидифор Экклезиастыч, какого тебе хрена надобно?

— Какой флаг? — спросил Павлухин, перегибаясь с мостика.

— А какой тебе надобно? — ответили ему с воды. — Большевики еще не удрали с Архангельску?

— Да нет. Не удрали.

— Тогда погоди, милок, самую малость. Мы тебе красный до нока реи подымем. Жалко, что ли? У нас все своды имеются.

— Стой! — задержал Павлухин отходящий вельбот. — Пойдем на вашу лоханку вместе с нашими шлюпками…

Высадили десант. В кубрике, вперемежку с матросами-монахами, почивали соловецкие «богомольцы» — английские солдаты и один офицер. Пришлось их разбудить.

— Эй, Антанта! Вставай… заутреня началась!

Пленных выстроили на палубе. И тут один англичанин подмигнул Павлухину — дружески, как приятель. Павлухин сразу вспомнил Печенгу, объединенный десант и этого парня: они вдвоем тащили тогда в бухту на куске парусины разорванного пополам матроса. И сейчас мигнул ему англичанин — как другу:

— Хэлло, камарад!

Павлухин почесал светлую, выгоревшую на солнце бровь.

— Как бы это тебе сказать? Тогда союзничали — можно было и руку пожать. А теперь, брат, не камарады мы с тобой…

Это были первые англичане в Архангельске.

— Всех их в Москву, в Москву! — говорил Павлин Виноградов.

Этого простить большевикам было никак нельзя, и в кабинет Павлина Виноградова пылящей бомбой, которую зарядил наверняка посол Нуланс, ворвался его консул Эберт. Он протестовал!

Виноградов спокойно ответил, что этот дипломатический выпад является вмешательством во внутренние дела Советской Республики. При разговоре были свидетели. И тогда Эберт — при свидетелях же! — ответил Виноградову такой дипломатической резкостью, которая более смахивала на хамство.

Эберт сказал ему:

— Скоро вы, как представители Советской власти, ответите за все перед трибуналом той страны, которая завтра придет в Архангельске к власти!