Источник. Книга 1 - Айн Рэнд

Эллсворт Тухи оставил дверь кабинета открытой. Он видел, как Китинг прошел мимо, не заметив его открытой двери. Потом Тухи услышал рыдания Кэтрин. Он подошел к ее комнате и вошел без стука. Он спросил:

— В чем дело, дорогая? Питер обидел тебя?

Она приподнялась на кровати, посмотрела на него, отбросив волосы с лица назад, не сдерживая искупительных рыданий. И выпалила первое, что пришло ей в голову и что ей почему-то захотелось сказать. Она сказала нечто, чего сама не поняла, но он понял:

— Я вас не боюсь, дядя Эллсворт!

XIV

— Кто? — выдохнул Китинг.

— Мисс Доминик Франкон, — повторила горничная.

— Да ты пьяна, идиотка!

— Мистер Китинг!..

Он уже был на ногах, оттолкнул ее с дороги, выскочил в гостиную и увидел стоявшую там, в его квартире, Доминик Франкон.

— Привет, Питер.

— Доминик!.. Доминик, откуда ты? — Над всеми его эмоциями: гневом, недоверием, любопытством, польщенным самолюбием — возобладала признательность Всевышнему за то, что матери нет дома.

— Я звонила тебе на работу. Мне сказали, что ты уехал домой.

— Я очень, очень рад. Какой приятный сюр… А, к черту этикет. Я всегда стараюсь быть с тобой корректным, но ты видишь меня насквозь, так что в этом нет проку. Не буду разыгрывать роль безупречного джентльмена. Понимаешь, я поглупел от неожиданности, твой приход выходит за всякие рамки, и что бы я ни сказал сейчас, вероятно, будет невпопад.

— Да, так будет лучше, Питер.

Он заметил, что все еще держит в руках ключ от чемодана, и опустил его в карман. Он был до этого занят тем, что упаковывал вещи для завтрашнего свадебного путешествия. Он осмотрелся вокруг и с раздражением заметил, как вульгарна викторианская мебель по сравнению с элегантной фигурой Доминик. На ней был серый костюм, черный меховой жакет с высоким, до подбородка, воротом и шляпа с опущенными полями. Она выглядела иначе, чем в суде, и не так, как на вечеринках и званых обедах. На память ему вдруг пришел тот момент, когда многие годы назад он стоял на лестнице у кабинета Гая Франкона и желал себе больше никогда не видеть Доминик. Она выглядела такой же, как тогда: незнакомкой с кристально чистой пустотой во взгляде.

— Садись, Доминик. Сними пальто.

— Нет, я ненадолго. Поскольку на сей раз мы с самого начала говорим начистоту, я прямо скажу, зачем пришла к тебе. Или ты предпочитаешь все же начать с вежливых пустяков?

— Нет, обойдемся без церемоний.

— Хорошо. Ты хочешь на мне жениться, Питер?

Он стоял, не шевелясь, потом тяжело опустился на стул. Он знал, что она не шутит.

— Если ты готов жениться на мне, — продолжала она тем же ровным, отстраненным голосом, — то это надо сделать немедля. Машина ждет внизу. Мы отправимся в Коннектикут и вернемся обратно. Это займет около трех часов.

— Доминик… — Ему хватило сил только на ее имя. Он хотел, чтобы его парализовало. Он чувствовал, что жизнь бьется в нем, как всегда, он старался усилием воли сковать свои мышцы, мозг, потому что хотел укрыться от ответственности сознательного решения.

— Питер, мы не притворяемся. Обычно люди сначала обсуждают доводы, чувства, а потом совершают поступки. Мы идем обратным путем. Если бы я сделала предложение как-то иначе, я бы обманывала тебя. Для нас это возможно только так. Никаких вопросов, условий, объяснений. То, о чем не сказано, уже заключает в себе ответ. Тем, что о нем не сказано. Тебе нечего обдумывать — только хочешь ты так поступить или нет.

— Доминик, — заговорил он, мгновенно сосредоточившись, словно шел по доске, перекинутой через пропасть, — я понял только одно, я понял, что должен поступить, как ты: никакого обсуждения, никаких разговоров, только ответ.

— Да.

— Но я не могу, не могу совсем…

— Питер, это такой момент, когда негде укрыться. Негде спрятаться. Даже за словами.

— Вот если бы ты сказала одну вещь…

— Нет.

— Если бы ты дала время…

— Нет. Или мы сейчас спускаемся вниз, или забудем обо всем.

— Ты не должна обижаться, если я… Ты никогда не оставляла мне надежды, что могла бы… что ты… Нет, нет, этого я не скажу… Но что, по-твоему, я должен думать? Я здесь один и…

— Поэтому совет ты можешь получить только от меня. И я советую тебе отказаться. Я не играю с тобой, Питер, но я не хочу облегчать твою задачу, сняв свое предложение. Ты предпочел бы вообще не иметь возможности жениться на мне. Но она у тебя есть. Сейчас. И решение за тобой.

Он больше не мог сохранять достоинство. Он опустил голову, уперся кулаком в лоб.

— Доминик, почему?

— Причины ты знаешь. Однажды, давно, я тебе говорила о них. Если у тебя не хватает духу думать о них, не жди, чтобы я повторила.

Он тихо сидел с опущенной головой. Потом сказал:

— Доминик, когда женятся люди нашего круга, это новость для первой полосы газет.

— Да.

— Не лучше ли все сделать как положено, с объявлением и свадебной церемонией?

— Я сильный человек, Питер, но не настолько. После ты можешь устроить прием, оповестить газеты.

— А сейчас ты ждешь от меня только «да» или «нет»?

— Только этого.

Он долго сидел, подняв на нее глаза. Она тоже смотрела на него, но в ее взгляде было не больше жизни, чем у взгляда с портрета.

Ему показалось, что он остался один в комнате. Она терпеливо ждала, ничем не поступаясь, даже не прося поторопиться с ответом.

— Ладно, Доминик, да, — наконец сказал он.

Она с серьезным видом приняла его согласие, кивнув головой. Он встал.

— Надену пальто, — сказал он. — Поедем в твоей машине?

— Да.

— Машина с открытым верхом? Не одеться ли потеплее?

— Нет. Возьми теплый шарф. На улице слегка ветрено.

— Надо ли что-нибудь захватить с собой? Мы возвращаемся обратно сразу же?

— Мы там не задержимся.

Он не прикрыл за собой дверь, и она видела из гостиной, как он надевал пальто, укутывал шею шарфом, забросив конец за плечо. Он вышел в гостиную, держа в руках шляпу, и кивком головы пригласил ее отправиться в дорогу. На площадке он нажал кнопку вызова лифта и пропустил ее в кабину. Его движения были точны, он действовал без колебаний, без радости, без эмоций. Он казался более чем когда-либо уверенным и мужественным.

Переходя улицу к месту, где стояла машина, он твердо и покровительственно взял ее под локоть. Открыл дверцу машины и, когда она уселась за руль, молча устроился рядом. Доминик перегнулась через него, чтобы поднять ветровое стекло с его стороны. Она сказала:

— Если будет дуть на ходу, прикрой форточку, чтобы не было слишком холодно. Он сказал:

— Поедем по Грэнд-Конкурс, там меньше фонарей.

Она положила сумку ему на колени, когда заводила мотор. Внезапно антагонизм между ними исчез, осталось тихое ощущение безнадежного товарищества, словно они оба стали жертвой одной безликой беды и были вынуждены помогать друг другу.

По привычке она ехала быстро и ровно, без рывков и спешки. Они сидели молча под мерный рокот мотора; не меняя позы, терпеливо дожидались указаний светофоров. Казалось, их нес властный поток, который нельзя остановить, которому бесполезно противиться. На улицах появились первые признаки сумерек, их слабый намек. Пожелтели мостовые. Магазины еще были открыты. Засветилась реклама кинотеатров, замерцали красные лампы, втягивая в себя из воздуха последние остатки дневного света, и от этого на улицах еще больше потемнело.

У Питера Китинга не было желания говорить. Он уже больше не казался Питером Китингом. Уже не искал тепла, не просил участия. Он ничего не требовал. Эта мысль пришла и ей в голову. Доминик взглянула на него, и во взгляде ее светилось одобрение, почти нежность. Он твердо встретил ее взгляд, она увидела, что он все понимает, но не сказал ни слова. Только глаза сказали: «Конечно» — и все.

Они уже выехали из города, и холодная бурая лента дороги стремительнее стлалась под колесами. Он сказал:

— Дорожная полиция здесь свирепствует. На всякий случай приготовь журналистское удостоверение.

— Я больше не журналист.

— То есть?

— Я больше не журналист.

— Уволилась?

— Нет, уволена.

— Что это значит? Почему?

— Где ты был последние дни? Я думала, все уже знают об этом.

— Извини, последнее время я отключился от всего. Чуть позднее она попросила:

— Достань мне сигарету. В сумочке.

Он открыл сумочку, увидел внутри портсигар, пудреницу, помаду, расческу, сложенный носовой платок, такой белоснежный, что жаль было трогать, он слабо пах ее духами. Где-то и нем шевельнулась мысль, что он как будто расстегивал ее блузку. Но эта мысль задела лишь малую часть его. Равно мало для него значила и та свобода, с которой он мог распорядиться ее сумочкой. Он достал сигарету, прикурил и передал из своих губ в ее. «Спасибо», — сказала она. Он закурил сам и закрыл сумочку.