Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов

Это хорошо… Да, — спохватился он вдруг, — корзину твою принести надо. Вдруг собака какая набредет да съест все. И не докажешь тогда, что ты вор…

Матвуй скрылся в темноте. Опанас тотчас принялся бить в дверь. Только она, хоть и шаталась, но стояла крепко.

— Ну, ну, не балуй! — крикнул Матвуй, возвратясь. Поставил перепачканную яйцами корзинку на табурет, сказал сам себе: — Вещественное доказательство…

— Керемет, ал баста! — закричал Опанас, услыша это. — Давно помирать пора, а ты кочевряжишься. Так бы и дал чем-нибудь по башке! Сразу бы поумнел!

Матвуй хотел ответить ему, подошел поближе да вдруг отпрянул: что-то вылетело из окошка и ударило ему в грудь. И он почувствовал: жидкое течет по бороде. Глянул — чернила!

— Ты чего чернильницами бросаешься? Твоя она? Государственная! И за это заплатишь штраф. Хорошо, если в тюрьму не отправят!

Нечего и говорить, вот до чего дошли соседи.

Вдруг Опанас захохотал ни с того ни с сего. Видно, его очередь смеяться пришла. Хохочет, а пальцем в Матвуя тычет.

Глянул Матвуй в зеркало, что на стенке висит — себя не узнал. Лицо фиолетовое, борода фиолетовая, и рубашка тоже фиолетовая. Лишь на черном кафтане ничего не заметно.

— И это приплюсуем к вещественным доказательствам, — спокойно сказал он, разглядывая свое отражение.

— Плюсуй, плюсуй, — отозвался Опанас. — А я спать пошел. Чего с тобой зря разговаривать.

— Ладно, спи. Пусть тебе приснится хороший сон. А я тебя покараулю. Мне спать нельзя, сам знаешь — работа такая…

Утром женщины пришли — и ну хохотать.

— Чего это с тобой, Матвуй? Замерз, что ли? Ишь, как посинел!

— Патрикеевну поймал… Повадилась, понимаешь, на птичник шастать… Да такая хитрая попалась…

— Где же твоя Патрикеевна?

— А вон, — показывает на комнату экспедитора. — Посмотрите в окошко, только осторожнее, а то тоже посинеете — так на людей и кидается…

— Опанас, ты ли? — не верят своим глазам.

А Опанас сидит в углу и глаз поднять не смеет.

Пришел и Аркаш, заведующий фермой.

— Поймал-таки, — говорит ему Матвуй. — Можешь полюбоваться…

Заведующий только головой качает.

— Ну, сынок, — тянет его за рукав Матвуй, — это самое… Написать бы надо… Как это? Ну, в газету!

— Опровержение, что ли?

— Во-во! Оно самое! Напишешь, чай?

— Напишу, напишу. Обязательно.

С легким сердцем пошел Матвуй отдыхать. Шагает, будто не работал, а гулял в свое удовольствие. Солнышко светит, небо чистое-чистое, люди встречные смеются… Хорошо!

СНОХА

Перевод А. Башкировой

Петр Конаков женился. Жена его, белолицая Олюк с льняными, длинными и пышными волосами, ростом невелика — лишь по плечо ему. До замужества она работала в своей деревне дояркой, а переехав к мужу, профессию менять не стала, устроилась работать на кораксолинский молочнотоварный комплекс совхоза им. Мосолова.

Прошло пять месяцев после свадьбы, Олюк говорит мужу:

— Петр, соскучилась по маме, будто век ее не видела. Повидаться хочу, помочь ей. Отпустишь меня?

Петр чуть не заплакал от радости, что жена его спрашивает, советуется. Он тихий, мягкий человек: если и рассердится иной раз, то зла таить не станет — отходчивый; если почувствует себя виноватым, прощения попросит.

— Олюк, ну что же ты меня спрашиваешь? — Петр смотрит виноватыми глазами на жену. — Конечно, поезжай…

— У меня завтра выходной, — говорит Олюк, глядя на мужа сияющими глазами, легонько поглаживая его рукав. — Утром рано отправлюсь, к вечеру вернусь.

Петру захотелось поцеловать ее, и она это поняла. Оба почему-то застеснялись, отвели глаза в сторону. Непонятно, почему так происходит: до свадьбы и обнимались, и целовались, а поженившись, стали считать все это блажью.

Утром Олюк встала рано и, не разбудив Петра, не перекусив на дорогу, села на велосипед и покатила в свою родную деревню Шордур. Она не далеко и не близко — тринадцать километров ст Кораксолы. Дорога хорошая, хоть и не асфальтированная. За посевную и уборочную машины и комбайны так утрамбовали ее, что она превратилась в накатанный тракт. Тем более, что дождей уже давно не было, и палящее солнце иссушило землю.

Когда Олюк добралась до дому, мать еще даже на работе не была, сказала, что и отец лишь недавно ушел (отец Олюк комбайнер, ему и отдохнуть некогда: лишь на короткое время, к утренней росе, комбайн останавливает). Братья и сестры еще спали, раскинувшись под одеялами.

Обняв мать и ласково поцеловав ее, Олюк сперва выплакалась, а потом стала рассказывать, как ей хорошо в новой семье живется, как Сидориха, мать Петра, ее жалеет, работой не загружает, не шпыняет понапрасну, утром рано не будит — одним словом, как к дочери родной относится.

Олюк вспоминает каждый день, прожитый в доме мужа, не забывает и смешные случаи.

— Ну и слава богу, что ты хорошо живешь, — говорит мать, концом платка вытирает слезы. И то сказать — пять месяцев они не виделись, эти пять месяцев, как пять лет.

Мать ставит самовар, Олюк убирается — застилает постель, разбирается с бельем: грязное замачивает, чистое приготавливает гладить.

Олюк делает все быстро, проворно, еще и песню свою любимую напевает. Песня эта была слышна в сенях, прозвенела в клети, перелетела в огород. Мать слушает, и с лица ее ни на минуту улыбка не сходит. Вдруг песня оборвалась. Мать прислушалась, встала, вышла к дочери.

Олюк стояла на коленях рядом с сундуком и с любопытством разглядывала свое узкое девичье платье. Потом встала, прикинула, рассмеялась. И вдруг замерла, голову подняла, будто увидела что-то, глубоко вздохнула.

Мать ничего не сказала, ничем не выдала своего присутствия.

Тем временем и самовар вскипел. Сели пить чай.

Чай горячий, губы обжигает, но Олюк не замечает этого: ее мучает один вопрос: «Сказать или нет? Вдруг рассердится? Может, потом?»

Собравшись, наконец, с духом, Олюк, глядя в сторону, начала:

— Мам, со мной что-то такое творится…

— Что такое? — мать отодвинула стакан, чуть не поперхнувшись горячим чаем.

— Внутри у меня, понимаешь… Кажется, я в положении…

— Что ты говоришь, дура?! — мать выпучила глаза, потом вдруг опомнилась: «А со мной-то разве не так все было? Пятого родила… А старшую уже и замуж успела выдать… Будто я не знаю… Всегда ведь так: одна ложишься в постель — нечего бояться, вдвоем с мужчиной — обязательно что-нибудь да случится».

— Мам, чему ты так удивилась? —