Паразитарий - Юрий Азаров

Они кололи меня восемьдесят семь раз. Пока я не потерял сознание. Я навсегда сохраню их лучезарный облик, их необычайную воспитанность и хорошее произношение.

Когда я пришел в себя, одна из девочек сказала:

— Персонаж считает себя знатоком первого века. Пусть скажет, кто такие зилоты.

— Кто такие зилоты? — спросила вторая девочка.

— Представители еврейской бедноты, мелких торговцев, ремесленников. Ожидали воинствующего Мессию. Боролись с римлянами…

— Нет, — улыбнулась первая девочка и захлопала в ладоши. — Зилоты — это представители фанатической секты ревнителей, главные виновники всех мятежей и возмущений иудеев против римлян, убийцы святого первомученика Стефана…

— Предлагаю испытание царапанием и продырявливанием, — сказала одна из девочек.

— Этого делать нельзя. Вас выгонят из школы. Моя кожа приговорена к эксдермации и как особо ценный материал продана за очень большую сумму… — прохрипел я.

Девочки, однако, расхохотались, стали царапать и дырявить кожу двумя циркулями и тремя заколками, но в это время раздался щелчок и верхняя плита поползла влево. Проклятая девчушка, та, что посимпатичнее, успела пырнуть в меня заколкой, от заколки что-то отломилось, и эта отломленная штучка поползла по моей коже, уже под плитой разрезая и царапая мое тело.

Я полагал, когда жернова вновь возвратятся на прежнее место, девчушек не будет, но у них, должно быть, было особое задание, и они страшно обрадовались, когда я встретился с ними вновь. Грудь моя была разрезана осколком заколки, и они пришли в восторг от своей выдумки.

— Дай ему еще один вопросик на засыпку, — предложила та, которая менее симпатична.

— Нет, я еще хочу у него кое-что спросить. Что такое милосердие?

Откровенно говоря, мне не хотелось отвечать ни на этот, ни на какой-либо другой вопрос, но я знал, что у них есть способ заставить меня отвечать: желобки в жерновах можно было сужать с помощью рычажка, и тогда плиты сдавливали тело так, что хрустели косточки. По мере того как я тянул с ответом, плиты съезжались и бетон впивался в тело. Особенно нестерпимая боль была в груди: вот-вот и ребра треснут!

— Милосердие — это готовность или даже потребность помочь ближнему из чувства сострадания, человеколюбия… — прохрипел я, глядя на прекрасные лица девушек.

Снова обе они захлопали в ладоши, засмеялись, обнажая белоснежные зубы.

— Я же говорила, что он догматик! — кричала первая. — Ему чужда христианская мораль.

— И здесь вы провалились, — сказала вторая. — Кто развил у вас такое дубовое мышление? Милосердие, это каждому второклашке известно, — одна из важнейших христианских добродетелей, которая исполняется посредством дел милости телесных и духовных. Дела милости телесной следующие: питать алчущих, поить жаждущих, одеть нагого, посетить находящегося в темнице, погребать умерших в убожестве. Вот мы вас посетили в заточении — это наша милость к вам…

Ох, как же мне хотелось пить тогда, и я не сдержался:

— Пить, — просипело мое горло.

— Как вы примитивно мыслите. Нельзя сразу обращаться с телесными просьбами. На первом месте у нормального человека всегда стоят духовные потребности, духовные милости: избавлять грешных от заблуждения, учить истине и добру, давать добрые советы, утешать печального, молиться за него Богу, не воздавать за зло, от сердца прощать обиды, обиды…

— Пить, — снова прошептал я. Но плита снова поехала вправо, и темнота проглотила меня.

Когда я снова увидел девиц и снова попросил пить, одна из них протянула мне бутерброд с соленой рыбой.

Я был голоден и съел предложенный бутерброд, отчего мне еще сильнее захотелось пить, а девчушки откупорили бутылку холодной минеральной воды. Бутылка была запотевшей, ее только что вытащили из холодильника. Обе налили в стаканы воды и стали со смехом поливать мое лицо, но таким образом, чтобы ни капли не попало мне в рот.

— И последний вопрос, — сказала одна из девиц. — В вашем досье есть сведения о том, что вы интересовались взглядами Апостола Павла и римского философа Сенеки. Вы воспользовались преданием о личной встрече Апостола Павла и Сенеки и написали третье действие во второй части трилогии Агенобарбова "Нерон вчера, сегодня, завтра"?

— Не писал я! — хотел было пояснить я, но серая бетонная громада снова наехала на меня, а когда снова брызнул свет, никого в жерноварии не было.

Надо мной склонилось мглистое улыбающееся лицо Богданова. Он шипел:

— Я вам не Мигунов и не Свиньин. Я не стану выяснять отношений. У меня расчеты просты: нажал рычаг и жертва превращается в лепешку. Так кто самый лучший, самый справедливый в мире человек?

— Вы.

Он насупил свои мохнатые брови и тихо сказал вошедшему председателю месткома:

— Глаз не спускать, держать в Жерноварии до посинения.

— А после посинения?

— После надо будет отпустить, чтобы перед эксдермацией прошла синева.

9

Как я и предполагал, результаты Референдума не были утешительными. Прав был Кончиков. Он сказал: "Даже если все проголосуют против эксдермации, эти толстосумы сделают так, что голосование будет почти единогласным". Я не понимал, почему так долго подсчитывают. В газетах словоблудили: "Еще вчера битва шла за эксдермацию, а сегодня акцент переключился на империю. А как же иначе? Ведь не успела родиться в виде маленького успеха большой политической химии железобетонная формулировка “имперского вопроса”, как все убедились: Референдум выиграет тот, кто сумеет с наибольшей убедительностью истолковать результаты голосования в свою пользу". А это еще что такое?

Хитрость состояла в том, что два вопроса, эксдермацию и империю, соединили в один. На одной чаше весов — личность, а на другой — империя. И вот пошла болтовня по всем странам. Шакалия под предлогом усиления значимости Референдума устроила показательную казнь семи угонщиков самолетов. В Каледонии, наоборот, под знаком избирательной кампании провели амнистию и отпустили на волю шесть тысяч преступников, которые существенно повлияли на ход Референдума: они громили урны, избивали голосующих и плевали в прохожих.

В Заокеании появилось несколько движений в защиту будущих жертв эксдермационных процессов: шумиха была невероятная. Президент вынужден был выступить в Конгрессе с просьбой выделить из Национального Фонда два миллиона долларов на помощь семьям пострадавших и три миллиона — на изготовление синтетических шкур.

Совершенно непонятна была позиция двух борющихся сторон в нашей стране. Консервативное крыло праховской компании кричало как можно громче: "Халва! Халва!" Они выступили против предпринимательской и технической власти Хобота, а также против печати, которая находилась в руках хоботовцев и неверно отражала ход Референдума. Праховцы предлагали установить глушители и создать более мощную цензуру над всеми изданиями. Программа Хобота сводилась к тому, что они на все лады ругали Прахова и орали о том, что стране нужна свобода, а для этого надо сквозь пальцы глядеть на то, как Прахов подтягивает ко всем основным городам танки, пушки и снаряды.

И Хобот, и Прахов сходились только в одном: нужно повышать цены, и повышать не на двадцать и тридцать процентов, как это делается в какой-нибудь Шакалии или Каледонии, а на шестьсот, семьсот процентов, чтоб шок парализовал людишек, чтобы их качнуло в такую сторону, где любая эксдермация покажется невероятным благом.

Что поразительно, думал я, и праховцы, и хоботовцы, и все это депутатское быдло могли месяцами обсуждать и спорить о том, нужна ли запятая в триста шестом законе о поглаживании яиц у госаппаратчиков старше шестидесяти лет, или можно обойтись без запятой.

Волосы рвали друг у друга, когда обсуждался вопрос о том, дать ли крестьянам землю в одной пригоршне или в двух чайных стаканах. Потом эта мера была снята и введена другая: обсуждался вопрос о том, чтобы дать землю крестьянам в объеме (за основу брался периметр) задницы премьер-министра, мэра города или председателя райсовета. На обсуждение этой проблемы ушло две недели, были выделены специальные группы ученых и общественных деятелей, которые произвели соответствующие замеры, были приняты также законы о том, что на таких клочках земли ничего нельзя строить, но можно держать целлофановые пакеты от дождя, снега и града. Премьер-министр, как и все руководители партий, были крайне довольны тем, что значительная часть тела глав государства, городов и районов стала мерой всех вещей и способом решения проблем аграрной политики.

Я поражался тому, что хоботовцы и праховцы делали все возможное, чтобы в стране случился голод, а народ будто и не видел этого, и никто не возмущался тем, что жизнь стала невыносимой. Впрочем, это не так, разговоров было столько, что из них можно было построить миллион высотных зданий, но эти разговоры были будто необязательными, они напоминали лай дурных собак, которые лают и по поводу, и без повода, этак задерут башку вверх и ну поливать звезды. Так вот головы граждан тоже были задраны вверх, и, не слыша друг друга, они орали, возмущались, а потом бежали в очередь за мусором от крупы, за костями от мяса, за прикисшими или прогнившими овощами — и радости-то было, когда удавалось вместо одного килограмма каких-нибудь жмыхов взять полтора или два! На это-то и рассчитывали толстосумы. На радость человеческую рассчитывали! Этих маленьких радостей все же было невпроворот, а потому они заслонили и империю (пропади она пропадом!) и эксдермацию (будь она неладна!).